В сквозных отверстиях времени. Отпечатанные мысли, скользкие, как весла, черпающие безбрежные потоки памяти, потрескавшейся от сухости свежих эмоций, порожденных окаменелостью будней, воздержанием поступков, всплесками раздражения, отчаяния и одиночества.
– Принимай, сегодня прямо кровь с молоком.
– Кого там опять нелегкая?
Два санитара внесли носилки с трупом, накрытым с головой пропитанной грязью и кровью тряпкой.
– Куда ее? – спросил здоровый рыжий детина, стоящий впереди.
– Молодуха, что ли? – вглядываясь в липкие складки покрывала, не вынимая изо рта сигарету, полюбопытствовал сторож.
– Целка стопроцентная, свежатина, – донеслось из-за спины рыжего бугая.
– Хорош трепаться, успеешь еще, наглядишься. Куда ее выкладывать?
– Как обычно, вон, на бетонный топчанчик. Врач только утром будет, так что пусть пока полежит, отдохнет.
– Мне по хрен, пусть дожидается, я – домой, ты едешь? – обращаясь к напарнику, спросил Рыжий.
– Да я, пожалуй, задержусь, мы тут со сторожем покалякаем, – холодным прищуром гаденьких глаз улыбнулся тщедушный санитаришка, плохо скрывая мелкую дрожь возбуждения.
– Ну, хрен с вами, сидите, я пошел.
Дверь хлопнула, провожая большого рыжего санитара от греха подальше. Дверь хлопнула и большая черная мышеловка, словно питон, проглотила двух серых крыс и приготовилась к перевариванию.
– Тебя как звать-то, покойное секюрити? – паутинным жалом возводя мосты, плюнул санитар.
– Савелий, – нехотя пробурчал сторож.
– Ну что ж, Савелий. Савелий – это что-то типа Сава. Превосходно, ты, Сава, случаем не меценат, не Мамонтов?
– Сам ты Мамонтов.
– Да ладно, брось, давай лучше выпьем, а потом экспонатик проанализируем.
– Ну что ж, давай выпьем, – охотно согласился сторож.
Юноша с лицом сорокалетнего мужчины, невысок ростом, худой и сморщенный, как член после купания, пряча свой пугливый взгляд, озираясь по сторонам, достал из-за пазухи бутылку водки.
– Давай тару, – весело взвизгнул он, вгрызаясь коралловым ожерельем челюстей в бутылочную пробку.
Трясущимися от предчувствия сладостных минут руками разлил содержимое стеклянной посуды в две железные посудины, не дожидаясь реплик со стороны соседа, и не выдвигая собственных тостов, заглотил все содержимое кружки залпом, словно мучаемый жаждой странник. Вытер ладонью расплескавшуюся по подбородку жидкость и закурил. Сторож, тоже ничего не говоря, осушил содержимое кружки, оторвал мягкую хлебную плоть от буханки, понюхал ее и принялся скатывать шарик.
– Пойдем, взглянем, что ли, на покойную? Уж больно хороша.
– А кто она такая, есть документы? – катая хлебный шарик во рту, спросил сторож.
– Не боись, она у тебя тут задержится, покуда не опознает кто. А опознать ее, скажу я тебе, брат, вряд ли удастся, серьезно ушиблась девка. Мордашка в всмятку, как яйцо.
– Как это?
– Как-как, яйцо в всмятку когда-нибудь ел? Ну вот – растеклось по асфальту, а, как известно, шалтая-болтая, болтая-шалтая не может собрать вся королевская конница и вся королевская рать. В общем, как-то так, понял?
– Как старик корову донял, – огрызнулся сторож.
– Одно меня смущает – один башмак у нее на ноге был, а вот другой слетел.
– К чему это? – разжевывая хлебный шарик, спросил сторож.
– А к тому, что примета есть – если из обувки выпал, когда тебя машина собьет, то все, пишите письма, записывайся в жмурики, ну а если остался в обуви – то, считай, родился в рубашке, еще поживешь.
– Ну?
– Что – ну? Эта-то, после того как ее машиной переехало, по башмакам наполовину дохлая выходит. Пойдем, глянем.
Грязная простынь коснулась пола, обнажая покалеченную сдобную плоть. Слюни текли по подбородкам возбужденных гиен. Сладкий десерт после горького чая.
