Сметая всё на своём пути, по улицам Петрограда текла огромная толпа народа. Она была столь велика, что казалась единым существом, поглощающим всё пространство вокруг себя.
«Хлеба! Хлеба!!» – катилось из одного её конца в другой, постепенно превращаясь в слова «Долой войну!».
– Царя на плаху! – поёживаясь от декабрьского холода, выкрикнул тощий студентик в распахнутой не по погоде шинели. – Да здравствует тысяча девятьсот семнадцатый год!
– Царя на плаху! – дружно подхватили разгорячённые мужики в овчинных зипунах, только что ограбившие бакалейную лавку на углу Загородного проспекта. – Ура! Да здравствует революция!
– Знаешь, мне страшно смотреть на произошедшее с людьми буквально за месяц, – сказал молодой врач Тимофей Петров-Мокеев своему сводному брату – князю Всеволоду Езерскому.
Он недоумённо поднял светлые брови, отчего его открытое лицо с чуть курносым носом сделалось обиженным, как у несправедливо наказанного ребёнка.
Штабс-капитан Езерский пожал плечами:
– Они обмануты, и, кроме того, новое правительство большевиков разрешило безнаказанно грабить. Не все могут устоять против такого соблазна. Смотри, – он указал на двух крестьянок в кружевных летних шляпках, надетых поверх грубых платков домашней вязки.
– Грустно это. Грустно и больно, – отозвался Тимофей. – Особенно мне, деревенскому мальчишке, знающему трудовой люд с самой лучшей стороны.
Он прислонился к стене дома, пропуская мимо себя возбуждённых невиданной свободой людей. Они шли с радостными лицами, раскрасневшиеся от чувства единства с толпой, с шальным видом голося революционный гимн «Варшавянку».
– Боже мой, – подумал вслух Тимофей, – у меня такое ощущение, что они идут прямиком в преисподнюю.
Он вспомнил летний день девятьсот четвёртого года, когда он, десятилетний мальчишка Тимошка, вот так же стоял около стены этого дома, весело глядя на просветлённые лица окружающих.
То была совсем другая толпа – искрящаяся весельем и радостью.
– Ты знаешь, – Тимофей повернулся к князю Всеволоду, – я был на этом месте с отцом, когда узнал о рождении наследника. Все ликовали, а один крошечный мальчик с деревянной лошадкой в руке горько плакал. Он напророчил нам, что царевич никогда не вырастет. Тогда это показалось невероятным, а нынче я не могу отделаться от мысли, что предсказание малыша недалеко от истины: великого государства больше нет, Царская семья под арестом, по квартирам с грабежами ходят революционные матросы и красногвардейцы.
– Пойдём. На нас уже обращают внимание, – Всеволод дёрнул брата за рукав и показал глазами на двух вооружённых солдат, недобро перешёптывавшихся между собой.
– Да, да, поспешим. Сегодня больница снова будет переполнена ранеными и покалеченными на революционных митингах.
Недавно окончивший Военно-медицинскую академию доктор Петров-Мокеев работал младшим врачом в захудалой больнице святого Пантелеимона на Нарвской стороне города. Это был, пожалуй, самый беспокойный район Петрограда, густо застроенный большими заводами и маленькими мастерскими ремесленников.
До Октябрьского переворота, ровно в шесть часов утра, над Нарвской заставой начинали плыть звуки заводских гудков, скликавшие рабочих к станкам. Первым подавал голос Путиловский завод, ему вторила фабрика «Треугольник», снабжавшая всю страну резиновыми галошами, и завершал этот гимн труду Вагоностроительный завод инженера Рештке, именовавшийся в народе «Вагонмаш».
– Тимка, я не отпущу тебя одного, – заявил князь Езерский, – твоя грудь не украшена табличкой с надписью «доктор», а вид ты имеешь вполне буржуйский. Пальто чистое, на голове шляпа, даже шарф на шее имеется, что уж совсем не подобает истинному сыну русской революции. Сам знаешь, господ нынче не жалуют.
