Октябрь 1943 года. Средиземное море.
Африканский конвой Роммеля.
Борт линкора «Барбаросса»
…Корабли уходили на закате. Овеянное песками африканское солнце угасало на огромной жаровне пепельно-бурого перевала, неохотно уступая прибрежное взгорье и подковообразную синеву залива – прохладному морскому ветру[1].
– На шторм нарываемся, – невозмутимо проговорил командор Аугштайн, с трудом проталкивая свои слова сквозь дребезжащую хрипоту обожженной шнапсом и ливийской жарой глотки. – Не мешало бы переждать вон за тем скалистым мыском, – указал он мундштуком трубки на заползающую в залив горную гиену. – Самые сильные удары волн и ветра придутся на его оконечность.
– Какой еще шторм?! – изумился барон фон Шмидт. – Это не шторм, это всего лишь портовая встряска. По существу я был прав – этот идиотский конвой, в самом деле, составлен из списанного корабельного дер-рьма! Но если мы задержимся здесь, то завтра у этого мыска будут чернеть разве что обгоревшие остовы ваших судов.
О чем бы ни шла речь, слова оберштурмбаннфюрер фон Шмидт произносил с такой циничной брезгливостью, словно избавлялся от них, как от муторной нечисти. Кроме одного, незаменимого, которое оберштурмбаннфюрер умел преподносить миру так, как позволял себе делать это только он: «дер-рьмо!». Причем произносил он это непотребное словцо с каким-то странным подобострастием.
Выбритое, выпестованное восточными кремами лицо фон Шмидта и в самом деле не знало иного выражения, кроме все того же брезгливого, презрительного снисхождения. Весь окружающий мир барон воспринимал так, как способен воспринимать его только истинный аристократ, случайно забредший в район городских свалок.
– Вы, как всегда, преувеличиваете, подполковник, – так и не запомнил эсэсовское название его чина командор Аугштайн.
– Скорее недооцениваю. Забываете, что мы с вами не в германском порту, под прикрытием авиации и береговых батарей. Завтра англичанам уже будет известно, какой именно груз на наших линкорах и почему нас прикрывают два эсминца. И тогда могилы наши окажутся усыпанными золотом и прочими драгоценностями.
– Уверен, что они знали об этом еще вчера, – раздраженно сплюнул за борт командор.
– Если бы это было так, англичане растерзали бы вас еще до моего прибытия. Представляете: мы покоимся в могилах, усыпанных золотом и бриллиантами?!
– Могил-то как раз и не будет, – незло огрызнулся Аугштайн. – Какие могут быть могилы на морском дне?!
На борт флагманского линкора оберштурмбаннфюрер ступил только два часа назад, но его присутствие уже начинало раздражать командора. Как и вездесущесть эсэсманнов из его охранного отряда.
– И все же, все же!.. – тоном уличного повесы-мечтателя произнес фон Шмидт. – Золотая гробница моряка. Гибель, достойная рифмы поэта!
– Просто англо-американцы пока еще не поняли, сколько здесь всего. И основные силы их заняты сейчас в Тунисе. К тому же мы запустили дезинформацию о том, что будто бы сокровища уже погружены на субмарину. Часть из них – в основном картины и прочие изыски – действительно, ушла на субмарине, но… всего лишь часть.
– Кстати, команде линкора известно, что именно погружено на корабли?
– Преувеличиваете, подполковник.
– То есть хотите сказать, что никто, кроме вас, ни о чем не догадывается? – недоверчиво спросил барон.
– Если бы я заверил, что мне известно, что же в действительности находится на борту «Барбароссы» – это тоже оказалось бы преувеличением.
– Подстраховываетесь?
– Нет, – решительно парировал командор. – Что я видел, кроме тщательно заколоченных контейнеров? Слухи, конечно, гуляют, однако никакой слух блеска золота заменить пока еще не способен.
