2 октября 1932 г.
19:40
Осень 1932 года разлилась по Ластхоупу густыми мазками золота и багрянца, словно природа сама решила написать последний, ослепительный аккорд перед долгим зимним молчанием.
Особняк Кирстенов, величественный и немного грустный в своем осеннем убранстве, возвышался среди вековых дубов, чьи ветви, отягощенные медью и пурпуром, шептались с ветром о давно минувших днях. Белые колонны парадного входа, выхваченные косыми лучами заката, казались еще белее на фоне темнеющей листвы, а ухоженный газон, усыпанный опавшими листьями, напоминал старинный гобелен, тронутый временем. На крыльце, будто брошенные впопыхах, валялись детские игрушки – потертый мяч и деревянный паровозик, застывший на полпути к несостоявшемуся путешествию.
В гостиной, где царил теплый полумрак, нарушаемый лишь неровным светом камина, воздух был густ от аромата яблоневых дров – сладковатого, с едва уловимыми нотами дыма. Пламя лениво лизало почерневшие поленья, отбрасывая на стены трепетные тени, которые извивались, как тени недавно ушедших гостей.
Алан Кирстен стоял у камина, неподвижный, как одна из мраморных статуй, украшавших холл его дома. В его руках догорала очередная страница «Ластхоуп Дейли» – языки пламени жадно поедали строки, превращая их в пепел, легкий и бесполезный. В сводках писали о его последней речи в Конгрессе, о язвительных репликах оппонентов, о шепотах за спиной, полных намеков и недомолвок. Они обвиняли его в безрассудном увлечении к идеям новой социалистической партии, зарождавшейся в далекой европейской стране.
«…Времена третьей империи вот-вот настанут… Кто хочет жить, тот должен бороться, а тот, кто слаб, тот не заслуживает право на жизнь…».
Именно это он слушал от своего идеологического наставника и именно это он хотел донести до не понимающих истины в политике. Но сейчас эти слова казались пустыми, как этот проклятый бокал с виски в его руке, в котором не осталось ни капли утешения.
– Ты сегодня особенно мрачен, – голос жены прозвучал из темноты. Она сидела в углу дивана, ее бледное лицо плавало в полумраке, как луна в грязной луже.
– Просто устал от этих кровососов, – он кивнул на груду писем на рояле. Последнее пришло сегодня утром – конверт без марки, внутри вырезанные из газет слова: «Ваш мальчик такой улыбчивый. Скоро узнаете цену этой улыбке».
Бетти нервно провела рукой по горлу, где висел жемчужный кулон – подарок на годовщину.
– Может пора уже сообщить полиции?
– Чтобы они снова топтались тут своими грязными ботинками? – Алан резко повернулся, и тень от его плеча легла на стену. – Это просто запугивание. После моих выступлений и совершенно неверных их интерпретаций…
Где-то наверху раздался смех няни. Их сыну Кевину явно не хотелось засыпать.
***
20:24
Абигейл, двадцатиоднолетняя няня, поправила кружевной полог над кроваткой, шелковистая ткань скользнула между пальцев.
– Спи, Кевин, – прошептала она, ловя липкие пальчики, потянувшиеся к её лицу. Малыш залился смехом, выставляя две жемчужные нижние зубины.
Она улыбнулась в ответ, попутно проверяя замки на окнах. С тех пор, как начали приходить эти письма, мистер Кирстен просил перепроверять все двери и окна.
За окном резко зашуршали листья. Абигейл вздрогнула, невольно прижав к груди плюшевого медвежонка, валявшегося рядом.
– Просто ветер, солнышко, – сказала она, выключая свет. Её пальцы медленно поглаживали мягкие волосы мальчика, пахнущие детским шампунем и теплым молоком.
Когда его дыхание стало ровным, она вышла, оставив дверь приоткрытой. На всякий случай.
***
01:17
Туман выполз из леса, медленный и тягучий, как опийный дым из трубки завзятого курильщика. Он стелился по земле, обволакивая кирпичные стены особняка, словно пытаясь утащить их в свою сырую пустоту. Точно живой, он заглядывал в щели, лизал оконные стекла мокрым языком, оставляя на них мутные следы.
