Пролог
Черногорск сверкал за окном. Город не спал – он стонал в лихорадке: вечерняя пробка на центральном проспекте, глухие басы ночных клубов, чей-то истеричный смех в переулке, визг тормозов. Но здесь, в этом тёмном, насквозь пропитанном табачным дымом офисе на последнем этаже, было тихо. Мёртвая тишина перед выстрелом.
Гия Гелашвили сидел в тяжёлом кожаном кресле, не торопясь, неспешно набивал сигару из золотой портсигарницы, тонкими, почти ленивыми движениями, будто никуда не спешил. Хотя нет, он правда никуда не спешил. Человек, который стоял перед ним на коленях с мешком на голове и пластиковым хомутом на запястьях, спешил гораздо больше. Он дёргался, пытался что-то сказать сквозь затянутый на рту скотч, но Гия его не слушал. Он поднял взгляд, бросил короткий взгляд на Давида, который стоял у стены, стиснув зубы.
– Ти вин? – спросил он по-грузински, не глядя на жертву.
Давид сглотнул. Он знал, что сейчас произойдёт. Это был тот самый момент, о котором отец предупреждал их обоих ещё много лет назад: "Если хочешь быть волком – будь готов перегрызть глотку."
– Да, он слил мусорам.
Гия кивнул.
– Тогда не вижу смысла тратить больше времени.
Он не дал человеку даже попытки оправдаться. Не сорвал с него мешок, не позволил взглянуть ему в глаза. Просто взял пистолет, выдохнул дым сквозь зубы и выстрелил.
Тишина стала осязаемой, липкой.
Давид почувствовал, как что-то внутри него дёрнулось, перевернулось, сломалось. Первый раз. Первое убийство. Первый шаг в бездну.
Гия встал, вытер пальцы платком, убрал оружие в кобуру и наконец посмотрел на брата.
– Значит, теперь ты тоже по ту сторону, Давид.
Тот молча кивнул. Выбора у него всё равно не было.
***
На другом конце города, в прокуренном кабинете следственного отдела, Глеб Лаврин листал бумаги, сжав челюсти так, что заходили скулы. В отчётах было всё: время, место, свидетели, но не было главного – улик. Всё стерто, подчистено, люди запуганы или исчезли.
Гелашвили снова уйдёт.
– Тварь, – выдохнул Глеб, бросая папку на стол.
Он ненавидел этого ублюдка.
Но когда-нибудь… Они ещё встретятся.
Дом пахнет свежемолотым кофе и тёплым светом настольной лампы. Глеб сидит в кресле, бокал виски в руке, взгляд прикован к экрану ноутбука, но я чувствую—он не работает. В комнате витает что-то неуловимо чужое, что-то неправильное, липкое, как комок шерсти в горле. Я сбрасываю туфли, разминаю пальцы. День был тяжёлый, проклятое сердце едва удержала на операционном столе, но сейчас мне почему-то труднее дышать здесь, дома. Он даже не поднял голову, когда я вошла, не спросил, как день, как сложная операция, хотя раньше спрашивал всегда. Что-то в нём сдвинулось, едва заметно, но ощутимо, как первый треск льда перед обвалом.
– Ты рано, – наконец говорит он и делает глоток виски.
Я слишком устала, чтобы играть в его недомолвки. Вместо ответа подхожу к нему, провожу пальцами по плечу, но он не реагирует. Спина напряжена, будто стальная пластина под кожей. Интуиция болезненно скребёт под рёбрами. Вижу, как дрожит его рука, но он тут же заставляет её замереть. Это мелочь, но я знаю Глеба двадцать лет. Он выдаёт себя этими микроскопическими движениями, даже если думает, что контролирует всё.
– Ты в порядке? – спрашиваю спокойно, хотя внутри уже растёт страх.
Он моргает, словно не ожидал этого вопроса, и пожимает плечами.
– Нормально. Сейчас приму душ.
И уходит.
Я смотрю ему в спину, и моё сердце делает что-то неправильное, какую-то сжатую судорожную паузу. Он всегда целовал меня перед душем, даже когда мы ругались, даже когда засыпал на ходу от усталости. Всегда. Сегодня – нет.
Глухой стук воды в трубах, шелест одежды, когда он снимает рубашку, и короткое, раздражённое выдох. Я автоматически ставлю чайник, достаю чашки, делаю всё на автопилоте, но внутренний голос, который я так привыкла заглушать, кричит: "Что-то не так. Что-то не так. Что-то не так."
