Зима 1897 года выдалась суровой. Снега не было до конца ноября, а морозы жали к тридцати. Жители села Ёлошное с тревогой смотрели на глубокие трещины в земле, опасаясь, что плодовые деревья и кустарники вымерзнут, трава на следующий год не взойдет, и тогда жди мор и голод в селе. 30 ноября, будто внемля молитвам людей, с утра пошёл снег. К вечеру обернулся сильной метелью и за пару часов укрыл исстрадавшуюся землю белым покрывалом. Метель выла, металась по селу, стучалась в окна и двери, а в доме Шабалиных хозяйка в муках рожала седьмого ребёнка. Спешно вызванная на роды повитуха, которую жители села за глаза называли Повилика, отряхивая снег с одежды, ворчала на хозяина дома – сорокалетнего, кряжистого да с чёрной бородой, Егора Васильевича:
– Дал бы чуток отдохнуть бабе своей, ведь седьмого рожает! Почитай, все погодки – ни отдыху, ни продыху.
Хозяин, понуро опустив голову, молчал. Роды были тяжёлыми, и любимая жена мучилась уже несколько часов.
– Вы уж помогите, Мария Ильинична, – слёзно просил он гостью, провожая её в закуток, отделённый от остальных помещений куском ткани, и грозя кулаком детям, притаившимся на печи и полатях.
– Проводил бы ты дитёв к соседям, Егор Васильевич, – сказала Повилика, бегло осматривая роженицу. – Пусть там и переночуют, – скомандовала она, доставая из холщовой сумки мешочки и пузырьки.
Мария Ильинична была необычной повитухой, не из тех, что водит роженицу по комнате, мнёт ей живот, опрыскивает заговорённой водой и открывает настежь двери, сундуки и печную трубу. Она обладала иными знаниями. Получив их в своё время от собственной матери, Ильинична разбиралась в травах, заговорах и лечила наложением рук. В Ёлошном было несколько повитух – на каждой из шести улиц. И, хотя принимать роды у женщин, не живущих там, где и повитуха, было не принято, роженицы предпочитали Повилику, считая, что рука у неё легкая, а тот факт, что при ней не случалось смертей в родах, лишь подтверждал это мнение.
Метель разошлась ещё пуще. Хозяин вернулся весь в снегу, но никто не обратил внимания ни на мужика, ни на метель. Повилика работала споро и умело: то прикрикивала на растрёпанную, измученную Любу; то заставляла хозяина дома приносить то горячую воду, то тряпки; то гнала Егора Васильевича за перегородку, не давая посмотреть на процесс родов.
К утру Люба разрешилась девочкой. Повитуха, как положено, отрезала пуповину на веретене, спрятала детское место, чтобы после закопать, обмыла ребенка и внимательно рассмотрела.
– Красивая девка будет, – сказала она. – Только вот… – и замолчала.
– Что там? – тихо спросила роженица, страшась ответа.
– Хромоногой будет. Одна нога короче другой.
– Вытянуть нельзя? – спросил, заглянувший в закуток Егор Васильевич.
– Нет, – мрачно ответила ему Повилика. – Колченогой быть судьба её, последняя она у вас. Больше рожать твоей жене нельзя, Василич, лоно не выносит, умрёт в следующих родах. А девка справная станет, видишь знак на спине?
Она показала на необычное родимое пятно.
– Знатной травницей станет, людей лечить будет. Хотя и нелегко ей в жизни придётся, много испытаний на её долю выпадет.
– На всё воля Божья, – сказала Люба, проваливаясь в благодатный сон, – а я всё равно дочь любить буду… – прошептала, зная, что Повилика ещё на три дня останется рядом.
Богатое купеческое село Ёлошное стояло аккурат на Сибирском тракте, который в России называли «великим кандальным путём». Славилось оно ярмарками, ремёслами и тем, что вокруг него располагалось целых шесть озёр: Ёлошное, Угловое, Лысаново, Коноплёное, Конево и Снегирево. Старики поговаривали, что название своё село получило от ели. Мол, единственная росла среди берёз, осин и кустарников, встречавших на берегу озера первых поселенцев. Жили в селе купцы, владеющие каменными магазинами с подвалами, состоятельные люди, державшие двадцать ветряных мельниц, торговые лавки, шесть кузниц, маслобойные заведения, и ямщики – тем работы хватало. Процветало в Ёлошном ремесло, засеивались поля, а скот лоснился блестящими боками. Не бедствующий люд на собственные средства выстроил сначала одну церковь, а в 1915 году другую, каменную, взамен сгоревшей.
