Глубокий вдох.
Глубокий вдох – и воздух обжег горло сладковатой вонью гниющей плоти. Рэйн замер. Каждая мышца, изодранная в клочья, кричала свинцовой тяжестью, пригвождая к промозглой земле. Перед ним клубилось Нечто. Гора сплавленных тел, пульсирующая живым нарывом. Рука, торчащая из бока, все еще сжимала рукоять меча – пальцы закостенели в последнем усилии. Глаза на спине слезились желтой слизью, но один… один смотрел прямо на него. Знакомый. Плачущий. А рты… Десятки ртов. Одни скрежетали обломками зубов, другие выли долгой, безысходной нотой, третьи шептали, захлебываясь:
– Помоги…
– Убей…
– Не смог…
– Прости…
Рэйн рванулся назад – сапоги глухо хлюпнули в липкую, багровую от крови, грязь. Ноги не слушались. Руки дрожали, едва удерживая исполинский меч, на клинке которого тускло тлели руны. Глаза резало – то ли трупным ядом, то ли предательски навернувшимися слезами.
Чудовище наклонилось. Из грудной клетки, сплетенной из ребер и скрюченных пальцев, вырвался хрип, больше похожий на стон земли:
– Бооольно…
Тишина.
Густая, давящая.
«Нет! Не сдохну здесь! Не как они!»
Ярость, внезапная и обжигающая, хлестнула по жилам. Пальцы впились в рукоять до хруста костяшек.
«Хотя бы один удар! Хотя бы…»
Костяной коготь пронзил грудь раньше, чем глаз успел моргнуть.
Боль.
Белая, ослепляющая вспышка в висках.
– В-выкуси! – хрип вырвался вместе с кровью. Клинок все же вонзился в пульсирующую слабым светом сердцевину колосса. Но тьма уже накатывала волной, глуша сознание…
Рэйн захлебнулся, пытаясь вдохнуть – вместо воздуха в легкие хлынула теплая, липкая масса.
Тьма.
И в ней – яркая вспышка.
Деревня.
Запах хлеба и нагретой солнцем смолы…
Хиндел.
Деревня, где Рэйн Карзов впервые вдохнул холодный воздух Аркаса. Было это двадцать первого мората, в месяц завершения природного цикла, когда землю укрывает золото листвы. Поговаривали, будто рождённые в морат обречены стать добычей вечной Мортаринн. Год – восемьсот сорок второй от Эры Слияния, что началась, как гласят саги, грохотом сталкивающихся материков, родивших единый континент Аркас.
Отцом его был Нэд Карзов – человек, чье имя в Хинделе значило куда больше любого титула. Мастер, перекочевавший из самой Элурии, он принес в глушь не просто столичное умение, а частицу ее чуда.
Его кузня дышала привычным ритмом: звонкий лязг подков, шипение раскаленного железа в масле, гулкие удары молота по наковальне, рождавшие клинки, что пели в руках стражников, доспехи, что гнулись, но не ломались, и инструменты, служившие ремесленникам дольше их хозяев.
Эта работа кормила, вызывала уважение, но не она рождала шепот за спиной. Истинную славу, ту, что передавали из уст в уста, приглушив голос и оглянувшись, принесли Нэду иные заказы.
Особые. Редкие, как цветение каменной лилии. Рэйну довелось застать отца за такой работой лишь единожды – и впечатление врезалось в память холодом стали. Непривычная, гнетущая тишина, повисшая вместо привычного гула. Лишь сухое т-тынк… т-тынк… резца, выводившего на темном металле витиеватые знаки, далекого от знакомых рун. Странный, нечеловеческий блеск в глазах отца, смотревших сквозь металл, куда-то вглубь. И этот тихий шепот… Не молитва, не бормотание – скорее, нашептывание чего-то древнего и чужого самому металлу под кончиком резца. Рэйн тогда сжался у двери, не смея дышать, чувствуя, как мурашки бегут по спине – он видел не кузнеца, а жреца у непонятного алтаря.
Но, как водится, и у гения был свой червь. Нэд Карзов нес в себе тихое проклятие Хиндела: он был невольным адептом Довракара – Вечного Празднолюба, Повелителя Осушенных Бокалов, чье имя старухи шептали, указывая на валяющихся под забором.
Служение было невольным – Нэд вряд ли признал бы в своем тяготении к хмельному зелью божественный промысел. Для него это была просто… передышка. Глоток забвения после раскаленной кузни. Но каждый такой глоток был каплей дегтя в мед Реаниного терпения, заставляя ее тонкие брови сходиться в печальной складке.
