Триумфальная Арка на Кутузовском проспекте пробивалась невнятным пятном в полумраке города. Она словно умерла, как и весь остальной мир. Огни, которыми она светилась по вечерам, такие уютные и сочные, умерли вместе с ней. Дорожное полотно тоже мертво. Больше не было машин, круглосуточно летящих мимо Арки. Они, подобно клеткам крови, разносили когда-то по дорожным артериям кислород и питательные вещества по всему городу. Но теперь не было ничего: пустая Москва, пустой мир и пустые жизни оставшихся в нем людей.
Я лишь на мгновение выглянула из-за угла старого дома, бегло осмотрелась и осознала то, что до этого ускользало от моего понимания. Город умер, как и весь прежний мир. А ведь еще пару недель назад я ехала по Кутузовскому и любовалась иллюминацией арки и вечно неспящим городом. Теперь эти воспоминания казались мне далекими и сонными грезами, фантазиями, которых в реальности никогда не существовало.
Я торопливо прошмыгнула большой пролет между домами, чтобы не быть замеченной. Могли ли мне встретиться мародеры или потерянные, я не знала. Но рисковать не хотелось.
Стараясь держаться поближе к домам, я аккуратно шагала вперед. Людей не было. По крайней мере живых. Несколько трупов я попросту обошла, а через один перешагнула, даже не удивившись своему равнодушию. Это точно были тела потерянных. Истощение на лицах некоторых выдавало их физическую смерть от голода. Да, тела умирали здесь, в этом времени и в этом мире, пока их разум застрял где-то, вернее когда-то. Еще один труп лежал около дороги. Он был мертв уже давно, и судя по тому, как он держал руки у своего горла, умер он не от голода, тело еще было плотным. Раскрытый рот и выкатившиеся глаза могли означать, что он задохнулся. В каком времени он был? В далеком прошлом, когда атмосфера Земли еще не была пригодной для дыхания человека или в далеком будущем, где воздух уже стал таковым?
Но ни этот труп, ни другие меня не беспокоили. Меня вообще мало что беспокоило, после смерти матери на моих глазах.
А ведь поначалу я радовалась, что временной виток ее разума был вполне безобидным. Она оказалась во времени моего младенчества. Но, лишь пока она укачивала в своих пустых руках ту меня, что видела только она, я могла себе позволить спокойствие. Стоило ей начать искать пеленки в той квартире, где мы когда-то жили, я поняла, как ошиблась. Там, где она видела шкаф, была стена. И разум матери никак не мог понять, почему дверца, которую она отчетливо видит, не поддается. Почему она не может войти в ванну, на месте которой я видела кухонный стол. Почему ложка, которую она берет в руки, – это что-то иное? Чувствовала ли она физически, как я к ней прикасалась, пыталась положить ей в рот еду, усадить на стул?
Ее разум уперся во временной виток и даже физическое несоответствие пространства вокруг нее, его нисколько не смущало. Нет, мне нисколько не повезло и ей тоже. Накормить ее было невозможно: еды, которую я пыталась в нее запихнуть, в ее восприятии не было. Под конец ее жизни мне показалось, что в ней возник проблеск понимания, вернее, не понимания всего происходящего. Она рыдала, потом выла и причитала что-то нечленораздельное. Тело ее было в моем времени, а дух, разум и черт знает что еще совсем в другом. А потом она умерла. В агонии, в непонимании, в муках, причины которых осознать не могла.
Я слышала о тех, кто был сожран динозаврами. И о тех, кого убили на войне. И поначалу, когда временная вспышка только шла по планете, в новостях даже рассказывали о людях, попавших в далекое будущее и говоривших на странных языках с неизвестными существами.
