Гулко и радостно разносится в морозной ночи святочный перезвон. Плывет над заснеженной Москвой-рекой, над селом по обоим берегам, над усадьбой с причудливым для здешних мест замком в стиле неоготики. А пойти от замка к реке – услышишь:
Звезды сыплют,
Звезды сыплют,
Да во все небо,
Да над всей руськой,
Да над всей святоруськой.
На высоком берегу костер. Парни, девки, одетые если не по-городскому, то уже и не по-деревенски, водят хоровод. Путаясь у людей в ногах, носятся сбежавшиеся на веселье собаки. Господская прислуга, со связками кренделей, потчует гуляющий народ водочкой.
С гармонией, трещетками, с невообразимым шумом подходят ряженые. Хоровод распадается. Парни под шумок ловят тискают девок. Те с хохотом, визгами врассыпную…
Стайка подружек отбегает от костра к ледяной горе, сходящей к реке. Гора длинная. Санки, тазы, ледянки, а кто прямо в валенках – с гиканьем скатываются вниз и по обочине ледяного спуска снова подымаются на гору. Среди ребятни бросается в глаза молодой человек в форме гардемарина Морского корпуса. Выйдя на плоское место, он присаживается на сани и закуривает.
Подружки издали любопытно поглядывают на морячка, обсуждают:
– А что ж барчук их одного оставили?
– А они сами, небось, не хочут, горка наша полюбилась.
– Не горка, а Палашка, – смеется молодая баба, кивая на статную, в распахнутом полушубке деваху.
Тугая коса с вплетенной лентой брошена на выпирающую под кофтой грудь; щеки горят, глаза блестят, не девка – кровь с молоком.
– Глянь, Палаш, на тебя глядит, – указывает баба на гардемарина. – Сроду, небось, такой кралечки не видывал!
Палаша отмахивается, смеется, однако ж глянула.
Догадываясь, что говорят о нем, гардемарин в знак приветствия наклоняет голову и показывает на сани: мол, садись прокачу!
Девки конфузливо хихикают, подталкивают друг дружку, а баба, показывая пальцем на Палашу, спрашивает кивком, ее ли он приглашает.
Гардемарин энергично кивает.
Палаша смеется, мотает головой. Он повторяет приглашение. В ответ она разводит руками. В эту минуту на плечо ей ложится здоровенная рукавица. Палаша обернулась.
– Ой, Тимоша! – обрадовалась она.
Парень глядит на нее исподлобья, мрачно, нетрезво. По одеже – из зажиточных: добрый полушубок, енотовый треух с козырем; плисовые шаровары заправлены в щегольские, бутылками, сапоги. Видно, украдкой подошел и стоял наблюдал.
– Явился не запылился, – улыбается Палаша. – Никак водка кончилась – про Палашу свою вспомнил?
– Пора домой, Пелагея.
– Чего ж домой, Тимоша? На вечерку пойдем, вот! – взмахивает она узелком в руке.
– Куда ему на вечерку, – хмыкает баба, – на ногах не стоить.
Зло зыркнув на нее, парень ухватывает Палашу за рукав полушубка и тащит:
– Сказано – домой!
– Праздник ведь, Тимоша, все гуляют, – терпеливо улыбается она, отцепляя его руку. – А ты иди, коли хошь. Ай я дорогу не найду провожатый нужон?
– Погуляла и будет. Сиди к свадьбе гововсь. Нехрена шуры-муры с заезжим барином.
Палаша ойкает и дурашливо хватается за живот:
– Ой насмешил, ой щас пупок развяжется… Ну, глупой! Да на кой ляд он мне сдался, какая радость с него…
– То-то за обедней все зенки проглядела.
– Ну может, и глянула, любопытно ведь: новый человек. Ай мне шоры нацеплять?
– А хоть и шоры!
– А под венец сведешь – на цепь посодишь? С кабыздохом вашим. – Палаша качает головой: – Не бывать тому. Чай не прежнее времечко, без двух годков двадцатый век.
