Мы с Луисом замечаем тебя почти одновременно. На опушке, за американскими липами – их приторно-сладкий аромат будет всегда напоминать мне о сегодняшнем дне – мелькает твоя розовая ночная рубашка. Вчера вечером ты надела ее перед тем, как лечь в постель. Я облегченно вздыхаю. Обращаю внимание на твои посеченные ножки, грязные коленки и серебряную цепочку, которую ты крепко сжимаешь в кулаке. Я тянусь к тебе, хочу подхватить тебя на руки, крепко обнять, прижаться к твоей потной голове. Никогда больше не пожелаю, чтобы ты нарушила молчание, никогда – даже про себя – не попрошу тебя заговорить. Ты вернулась! Но ты пробегаешь мимо, словно и не замечаешь меня, и останавливаешься рядом с Луисом. Я думаю: «Ты даже не видишь меня, все дело в том, что Луис – помощник шерифа… Умница, ты все делаешь как надо». Луис нагибается, и я как завороженная слежу за тобой. Твои губы шевелятся. Ты произносишь всего одно слово – оно вылетает из тебя легко, без усилий. Хотя ты много лет молчала, голосок у тебя не хриплый и неуверенный, а звонкий и смелый. Ты произносишь одно-единственное слово – первое за три года. Я тут же хватаю тебя на руки и плачу – мне легко, радостно и грустно одновременно. Отец Петры медленно оседает на колени. Не понимаю, почему ты назвала… Ладно, не важно. Мне все равно. Главное, что ты наконец заговорила.
Калли заворочалась в кровати. В ее комнате царила удушающая жара – в августе в Айове бывает тяжело. Духота давила на девочку. Она уже давно сбросила белое синелевое покрывало и простыни, розовая легкая ночная рубашка задралась до талии. Окно, хоть и открытое, было затянуто сеткой, через него не проникало ни малейшего дуновения ветерка. На полу лежали молочно-желтые полосы лунного света, похожие на тусклый отсвет уличного фонаря. Девочку разбудил шорох внизу, на кухне: отец собирался на рыбалку. Калли слышала его гулкие, уверенные шаги, которые сильно отличались от быстрой, семенящей маминой походки и нерешительной поступи Бена. Почувствовав сильное давление внизу живота, она села среди смятых простыней и мягких игрушек и сдвинула ноги, стараясь оттянуть минуту, когда придется бежать в туалет. Туалет в их доме имелся только один, и находился он на первом этаже. Почти половину комнатки, выложенной розовым кафелем, занимала старомодная ванна на белых гнутых ножках с обколотой эмалью. Калли не хотелось спускаться по скрипучим ступенькам и красться мимо кухни, где наверняка сидел отец – пил свой горький кофе и рылся в ящике с инструментами. Но по-маленькому хотелось все сильнее. Калли беспокойно ерзала на кровати и озиралась по сторонам. Несмотря на полумрак, она разглядела свои школьные принадлежности. Скоро она пойдет во второй класс! Они с мамой закупили все самое необходимое заранее. Теперь у нее самые лучшие, новенькие, еще незаточенные цветные карандаши, прозрачные обложки для тетрадей, гладкие ластики, от которых пахнет резиной. Рядом с карандашами – четыре отрывных блокнота с разноцветными обложками и коробка с фломастерами шестидесяти четырех цветов (в обязательном списке значилось двадцать четыре цвета, но мама понимала, что этого мало).
Калли любила школу, хотя для нее учеба означала не только радость. Ей нравился школьный запах – запах старых книг и мела. Идя к остановке школьного автобуса, она любила загребать новенькими туфельками палые осенние листья и слушать, как они шуршат. Учителей она тоже любила – всех до одного. Хотя Калли часто обсуждали на педсоветах и совещаниях. Всех их – директора, врачей, логопедов, учителей начальных классов, методистов, детских психологов, социальных работников – волновал один вопрос: почему Калли не говорит? Ее называли по-разному: девочка с отклонениями в развитии, аутистка, не такая, как все. Калли знала, что ее «отклонение» называется «селективный мутизм», или «избирательная немота». Ни тупой, ни умственно отсталой она не была. Она хорошо читала про себя и понимала книги, рассчитанные на детей среднего школьного возраста.