3 года спустя
– Мам, я кушать хочу, – хнычет сын,
дергая меня за руку, а у меня сердце едва кровью не обливается,
когда я понимаю, что он очень давно не просил даже шоколадку.
В последнее время у меня туго с
деньгами, и нам приходится сводить концы с концами. С тех пор, как
полгода назад умерла мама, я никак не могу прийти в себя и начать
жить дальше.
– Я картошку сейчас пожарю,
хочешь?
Я стараюсь улыбаться при сыне, чтобы
он не почувствовал, как у меня в душе кошки скребут. Ему всего три
года, но он уже понимает, что многого мы себе позволить не
можем.
Все три года его жизни он видит лишь
нужду.
И мне стыдно и больно, что я не могу
позволить себе кормить его каждый день вкусной едой, одевать в
приличные новые вещи и водить в частный детский сад, где ему не
пришлось бы терпеть насмешки остальных детей за свой небогатый вид
и статус безотцовщины.
Но каждый раз, когда я задумываюсь о
том, правильно ли поступила, что не сообщила его отцу о его
существовании, я вспоминаю, что он за беспринципный гад и
встряхиваю головой.
Ни о чем не жалею.
Пусть мне и тяжело воспитывать сына
в таких условиях и жить в коммуналке, зато я не беспокоюсь, что
одна из очередных любовниц мужа захочет посягнуть на жизнь моего
сына, лишь бы охомутать такого бизнесмена себе.
– Мам, а ты когда зарплату получишь,
купишь мне сок? Маленький, небольшой, чтобы не дорого.
Димочка такой маленький, а уже
считает деньги. Меня это не умиляет. Наоборот, заставляет
чувствовать себя паршиво. Что ж я за мать такая, которая не может
обеспечить сыну лучшее будущее.
– Конечно, куплю, сыночек. И
шоколадку возьмем.
Я сажусь на корточки и прижимаю Диму
к себе, еле как сдерживая плач.
Мне плохо настолько, что болит
сердце, но я усиленно глотаю слезы, чтобы не напугать его.
В этот момент раздается неприятная
шипящая трель дверного замка.
Странно. И кто это может быть?
Я смотрю в глазок и вижу в коридоре
двух женщин. Неприятное предчувствие оседает под лопатками, но я
всё равно открываю дверь.
– София Павловна Боброва?
Передо мной стоят две женщины. Обеим
лет за сорок. Одна в теле, со светлым пучком волос на голове и
хмурым взглядом, а вторая – чуть помоложе, с черными жиденькими
волосами, завязанными в тонкую косичку, худощавая, словно жердь, но
смотрит на меня так же недовольно.
– Да. Это я.
Я делаю шаг вперед, упираясь ладонью
об косяк, и прячу Диму себе за спину. Не нравится мне, как они на
него смотрят.
– Мы из службы опеки. Пришли
посмотреть, в каких условиях живет ребенок.
– Мы из службы опеки. Пришли
посмотреть, в каких условиях живет ребенок.
– Хорошо живет, – отвечаю я как
можно спокойнее, а у самой сердце колотится, как бешеное.
Давление подскакивает, кажется, до
небес, что я слышу шум пульса в ушах, но я стараюсь держаться
уверенно.
– Это заметно, – морщится та, что в
теле, и опускает взгляд.
Диме любопытно, вот он и выскочил
чуть вбок, попав под взоры проверяющих. Не сразу я замечаю, что
женщины смотрят на дырку в штанах в области колена и грязную
застиранную футболочку.
– Мы только что вернулись с детской
площадки. Он упал с качели, – поясняю я, чувствуя, что
оправдываюсь, но зря.
– Плохо следим за сыном? Вроде не
семеро по лавкам, чтобы вот так безалаберно относиться, –
усмехается темноволосая, и я вижу ее кривоватые желтые зубы.
Неприятная женщина.
– Со всеми случается, – говорю я
чуть жестче, а у самой поджилки трясутся.
Вот только я уже научена опытом
соседей по коммуналке, в которой мы с сыном живем уже полгода, что
органам опеки нельзя показывать свою слабость. Они, как пираньи,
сразу же учуют кровь и вцепятся зубами, раздирая плоть.
