Земля же была безвидна и пуста,
и тьма над бездною,
и Дух Божий носился над водою.
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
…
И сказал Бог: да будет твердь посреди воды,
и да отделяет она воду от воды. И стало так.1
Меня всегда завораживало что-то, чего я не могла до конца постичь. Когда я впервые увидела воду, погрузилась в неё, то отчего-то громко плакала. Я не помню этого, ведь тогда меня крестили, и я была слишком маленькой, чтобы что-то понять. Я росла и постоянно искала что-то другое. Что-то, не связанное с водой. Это продолжалось неосознанно – по большей части не очень, пока однажды я не пересекла границу реальностей – так я это называю. Тогда я впервые увидела горы – вырывающиеся к небу хребты, по которым скользили облака. И с тех пор всегда стремилась только туда.
Может быть, это стало моей вавилонской башней, разрушившей, раздробившей меня на части, когда я потеряла свой собственный язык. Но я стояла у её подножия, когда стала своей собственной святой. Доля иронии, которая всегда была мне свойственна, часто спасала в моменты, когда всё, что я когда-либо знала, летело в бездну. Пожалуй, за этим же пряталось чувство яростной зависти к тем, кто никогда не летал. Я решила, что подтрунивать над собой – лучший способ избежать этой боли и излишней серьёзности к себе и миру. С ним мы так и не подружились до конца. Может быть, он всё-таки хотел, чтобы его воспринимали серьёзно? У меня и теперь нет ответа.
Осеннее солнце где-то слишком высоко, чтобы стать заметным. Осенью в этой полосе его практически не бывает видно. Город, в котором я живу, слишком низко, слишком далеко от неба и затянут дымкой много месяцев до весны.
Я сижу за кухонным столом, кручу калабас, холодный мате проскальзывает по пищеводу, напитываю ткани никотином, которого всё равно бесконечно мало. Да и всего сейчас, здесь, мало. Мало горизонта, мало пространства, мало самой себя. Как будто воздух улицы навалился на окна квартиры и чего-то от меня хочет, а я не умею его понять.
С тех пор как ранним утром мая два года назад я увидела снежные пики, всё остальное стало будто ненастоящим. Два года попыток приноровиться к старой жизни прошли словно во сне. В том сне, где есть что-то ещё, кто-то другой, кто бродит теперь по ущелью, камень из которого лежит на вымышленном алтаре полки, освобождённой от книг. К ней даже страшно подходить. Страшно, что не проснёшься. И ещё страшно от желания закончить всё это. В моей жизни совсем нет трагедии. Точнее, всё, что можно ею считать, я к такому не причисляю.
Просто что-то внутри устало.
Я пишу это и пытаюсь подбирать слова. Мне кажется, что всё это кто-то ещё прочитает, а малодушие хочется прятать. Я считаю, что это именно оно. И, наверное, не зря человечество его избегает, раз мы так разрослись, стали мобильными, умными и вечно движущимися, словно неугомонные атомы. Но религии провозгласили человека царём и властителем мира, обрекли на покаяние за собственное величие, за то, чем он, конечно же, никогда не был. Мир, наверное, уже никогда не остановится. И мы не остановимся. В лёгких вымышленных передышках, вдоль стен, раскрашенных в буквы витрин, в телах, которые вот-вот и устанут от нас. Но пока даже моё собственное тело как примерный рикша таскает туда-сюда растерянный разум, не спрашивает, не бросает меня посреди пути. Наверное, благодаря ему я всё ещё шатаюсь по улицам, возвращаюсь домой и задаюсь всеми этими бесполезными вопросами.
Стереть бы память.
Стереть бы себя с лица земли, из этого мира людей, где никак не нащупать смысла. Ибо тому, который мне был дарован тогда, здесь нет места.
