ЭВИ
Говорят, что утренний Париж – самое прекрасное зрелище на свете, но так впору думать только тем, кто глядит на него из-под шелковых одеял, а не в грязное оконце пекарни, когда глаза уже слипаются, руки перепачканы мукой, а пальцы сводит от тщательного выкладывания сотен засахаренных жемчужин поверх торта, предназначенного для королевы Франции.
Ей постоянно не хватает сладости. Коржи, промазанные кремом и украшенные подплавленным зефиром, щедро политы клубничным джемом, однако мы непременно услышим, что «торт пресноват». Но все равно королева закажет еще. И еще. А я как была, так и останусь ей благодарна. Если бы не она и другие обитатели золотого дворца, спящие на шелках, не знаю, что бы мы делали.
Я почти каждый день встречаю рассвет и вижу, как солнце выглядывает из-за мастерской часовщика напротив, – а все потому, что хочу облегчить жизнь маме с папой. У них и так хватает хлопот с дневными заказами и Виолеттой, которая вечно находит лишнее тесто, припрятанное нами, и втихаря объедается им до боли в животе, – это талант, не иначе!
Утром я раздобыла для нее черничную булочку – спасибо хитрости, которой меня научила мама: чуть-чуть передержала лакомство в печи так, чтобы оно слегка подгорело (такую выпечку папа на прилавок не выставит), но осталось съедобным.
Приехал Квинси. Его лошади шумят на всю улицу – стучат копытами по мостовой, раскачивают карету так, что она начинает дребезжать. Наверняка разбудил Виолетту.
– Мадемуазель Эви, – приветствует он меня, притрагиваясь к полям шляпы, и подходит к нашим дверям. – Припасли для нас что-нибудь вкусненькое?
Головы лошадей украшены плюмажем – перьев в нем так много, что они затеняют всю улицу, и их только прибавляется! Сам Квинси обошелся без перьев, но еще немного, и он перещеголяет самого короля – до того роскошный у него костюм.
– Само собой, Квинси, – говорю я и бережно протягиваю ему тяжелую коробку с тортом. Сегодня у меня особенно хорошо получилось завязать на ней атласный бант. Мама говорит, у меня талант, но пока что от него никакой пользы, разве что украшать коробки да самодельные платья.
Квинси берет коробку и осторожно устраивает ее меж мягких бархатных подушек. Королева и проснуться не успеет, а торт уже минует Версальские ворота и украсит собой одну из хрустальных стоек.
– Сегодня опять бал? – спрашиваю я Квинси.
Королева – большая любительница маскарадов, на которые созывают всех знатных парижан. Нам же туда, разумеется, путь закрыт. Но мне порой нравится представлять, как торт, испеченный папой – или мной, – оказывается в самом центре внимания на королевском празднестве. Я воображаю, как вокруг него кружат восхищенные гости и нахваливают марципановые розочки, филигранную глазурь, украшенную настоящим сусальным золотом; хвалят и не знают о том, что это все – творение низшего света. Они считают, что это лакомство под стать им.
– Нет, мэм, – отвечает Квинси. – Это так, на завтрак. – Он подмигивает мне, запрыгивает на ко́злы, еще раз касается полей своей щегольской шляпы и уезжает.
На завтрак. Вот бы и нам так завтракать. Совсем забыла! Булочка для Виолетты наверняка уже остыла! Я вбегаю в пекарню, прячу угощение в карман фартука и на цыпочках поднимаюсь к нам в дом.
Как я и думала, она уже не спит. Вот только ее разбудили вовсе не лошади. А дурацкие кошмары.
– Да не слушай ты этого Реми, – отчитываю я ее. – Он тебя дурит. Чушь это все.
– А он божится, что чистая правда! – пискляво возражает Виолетта и трет кулачками сонные глаза. Вот тут мама могла бы объяснить ей, что Реми, сын ювелира, рассказывает ей эти истории о привидениях только потому, что она ему нравится. Но это глупо. Да и не сошелся свет клином на этом мальчишке.
