Один странный и чрезвычайно пугающий случай сподвиг меня вести этот журнал. Быть может, это причудилось мне от сильного хмеля, однако, сколько уж я приписываю себе этот грешок, до сего вечера со мной ничего подобного не происходило. Чую нутром своим, сия запись не станет последней и покамест не запятнанный чернилами журнал мой в дальнейшем перерастёт в настоящую историю, достойную позже стать залогом моего нового романа, – потому первую запись обозначу прологом. Прежде чем приступить к описанию самого события скажу, что я всю жизнь свою детским страхом боялся двух вещей – темноты и незнакомцев. Бог весть, что может подстерегать в чёрном проулке, и бог весть, какие мысли таятся в головах прохожих. Страх неизвестности охватывает всё тело, пронзает до костей, и хочется бежать, бежать, бежать… Точно такой страх я испытывал тогда, точно такой же страх испытываю и сейчас, когда об этом рассказываю.
В ночном часу я, по обыкновению, работал над романом. Огонь от свечи плавно колыхался, и капли воска медлительно стекали на овальное блюдце. Рука моя предельно аккуратными закорючками выводила буквы. Ещё с детства, когда родители тщательно надзирали за моим обучением, я имел страсть особливо красиво выводить буковки на письме, что впоследствии стало поводом для моей негласной гордости, ведь на рукописи мои было невозможно взглянуть без восхищения. На столе, в другом краю от свечи, стоял наполовину опустошённый графин, под столом – ещё два таких же, только уже пустых. Не могу сказать точно, с какого момента у меня это повелось, однако ныне уже я не представляю себе работу без питья. Всякий раз, когда я сажусь за сочинение, рука моя сперва тянется к графину, и только после – к перу. О, сколько раз эта моя привычка становилась причиною ссор и скандалов с Машенькой, но отказаться от слабости своей мне не под силу, однако и перед Машей стыдно. Порой и сам спрашиваю себя: «Как она, бедная, меня ещё терпит? Уж, видно, любит она меня, что говорится, истинно любит. Иная бы, может, давно уже ушла и Вовочку с собою забрала, а Машенька всё ещё со мною. Уж и так непонятно, на что живём, в чём ходим, а всё она со мною…» А ведь и в самом деле: брюки у меня изрядно засалились и потёрлись, а сюртук свой я уже полгода как собираюсь сменить, потому как до дыр его истаскал, ладно хоть Маша его где возьмёт подошьёт, да и то не везде: уж сколько она прореху подмышкой ни штопала, так она снова расходилась, что Маша уже и рукой на неё махнула; сама же она ходит зачастую в скромном голубом сарафанчике или в лёгоньком светленьком платьице, есть у неё ещё одно платье, – которое я ей на именины дарил, красненькое, с кружевами, да только она в нём изредка появляется – для праздников бережёт; а Вовочка бессменно бегает в одних и тех же протёртых на коленях штанишках, только рубашечка на нём по нескольким дням меняется; а уж за окном зима, а у нас ничего, помимо изношенных шинели, пальто и тулупчика, – однако при всем этом у меня на столе всегда есть полный графинчик, причём не один. Невольно, бывает, задумываюсь: «И как я не свинья после этого?» А графинчики всё равно приношу… Но на сей раз у меня в планах было купить Машеньке на вырученные с романа деньги новое пальтишко, какое захочет, принарядить её, как она того заслуживает, и Вовочке новую одежонку присмотреть. Про себя уж не думаю – как-нибудь прохожу и с прорехой. Потому на роман этот у меня была большая надежда – уж на кушанье нам хватает, а насчёт всего остального положение наше в самом деле затруднительное. Кропотливая работа над романом велась уже полгода, и ещё только через три месяца, по моему предположению, будет поставлена финальная точка. Каждую ночь по нескольку часов я проводил за столом, при свече, переписывая листы. Ночное время – лучшее для этой работы: все спят, ничто не мешает уединиться с мыслью и перенести её на бумагу. Ужасно бешусь, когда отвлекают в такие минуты, – поэтому неожиданно раздавшийся за дверью продолжительный скрип меня раздражил. Верно, Маша поднялась с кровати и прошлась по скрипучей половице. Но этот противный звук продолжался несколько минут, и было совсем не похоже, что кто-то расхаживает по квартире. Когда терпеть уже стало совсем невозможно, я взял свечу, приоткрыв дверь, выглянул из комнаты и вытянул руку с огнём вперёд. Впотьмах я разглядел очертания Маши, которая, посапывая, лежала на постели. Наверное, поднималась зачем-то да улеглась обратно. Но, только я вновь принялся за роман, за дверью снова протяжно заскрипело. Я опять выглянул, но и на сей раз Маша тихо спала вместе с Вовочкой. Я вернулся к себе и застал его… Чёрный человек сидел на моём стуле. Одной рукой он поправлял свой цилиндр, а в другой вертел моё перо. Я замер на месте, охваченный ужасом. Холод пронесся по спине, ноги остолбенели, взгляд упёрся в него. Кто это? что ему нужно? как он попал сюда? Мысли рассеялись в моей голове, и остался только один леденящий душу вопрос: «Что он будет со мной делать?» Откинув перо в сторону, он внезапно залился грубым смехом, но чем дольше он смеялся, тем голос его становился тоньше и пронзительнее. Он поднялся со стула, вытянулся во весь свой рост – да он на голову выше меня! – и стал расхаживать по комнате. Я не мог видеть его глаз, но я чувствовал на себе его тяжёлый пугающий взгляд. Тут он вновь гулко рассмеялся, взял со стола графин и со всего маху разбил его о стену. Звон стекла раздался, как показалось мне, на всю улицу, и я в страхе выбежал из комнаты, притворив за собой дверь и налёгшись на неё всем телом.
