В мыслях я снова с ними, как будто только здесь – деревянный стол над морем под оливами – как будто только здесь я могу воздать им сполна. Слова, что возникают на бумаге, напоминают – вкусом? запахом? – тех, о ком они – их дыхание, кожу, голоса, – и оборачивают их в податливый целлофан человеческой памяти.
Лоренс Даррелл. Александрийский квартет. Жюстин. 1957
Думаю, дело тут в любви: чем больше вы любите воспоминание, тем более сильным и удивительным оно становится.
Владимир Набоков. Из интервью. 1962
* * *
Ветер выворачивает наизнанку листья олив и даже длинные иглы средиземноморской сосны. Листья становятся серебряными. Облака, тщательно обработанные, повисают как белье на электрических проводах. Остров, в несколько раз меньше нашего, сегодня хорошо виден – как будто изображение специально промыли. Странность состоит в том, что в ясные дни, вроде бы не ветреные и жаркие, этого острова не видно. Вчера я наблюдал с большой высоты бухту и дом, где жил Лоренс Даррелл с женой Нэнси и вел свой островной дневник 1937 года – Prospero’s Cell. Знал бы он, какие орды англичан в шортах с континентальным греческим пивом «Митос» наперевес двинутся сюда годы спустя после него – клерка Форин-офиса, ненавидевшего Англию и служившего ей.
На моей родине в это время депутаты отменяют обувь на высоких каблуках, кружевные трусы и кеды. Расстояние усугубляет понимание абсурдности ситуации. Скоро они запретят самих себя, вернувшись к формуле Мая-1968 «Запрещено запрещать».
Пробуждение на острове: крики петухов, грай птиц, ветер, солнечный луч сквозь занавеску, летящий самолет. Отсутствие расписания на приходящий день. Всё точно так, как в детстве.
Патриотизм рождается малой родиной из детства, а не большой родиной из учебника или тронной речи.
Приехать сюда в ноябре, в сезон штормов. Поселиться в примитивном номере окнами на прибой. Слушать дождь, который ветер пригоршнями бросает в оконное стекло. Смотреть на серое море. Домучивать у скверного камина албанский коньяк, разлитый в портовом городе Дуррес. И так провести в оцепенении в обезлюдевшей курортной деревне несколько дней.
Здесь, наверное, трудно было поверить в то, что где-то может начаться война. Пусть даже холодная война. Бомбардировка рая – а она состоялась во Вторую мировую – специфический акт.
Газеты доставляют сюда к двенадцати дня. На соседний остров, оглушенный грохотом цикад, их привозят морем к вечеру. Из четырех указателей на этом острове три обозначают путь к агентствам недвижимости, причем на итальянском языке, а один – на свалку, на английском. «Обзаведясь в киоске прессою вчерашней», как писал Бродский… А вот у нас плохо работает вай-фай. Когда он отключается, хозяйка-англичанка иронически пожимает плечами: «This is Greece… Bloody internet… Sorry».
Здесь чаще во сне приходят родители и брат. Голова очищена от шелухи, вот они и приходят. К мемуарам отца я решил написать примечания. Или сноски. Или сноски и примечания. Чтобы объяснить себе своих родителей. И их время. И себя им – постфактум, postmortem. Посмотреть на мир их глазами и, как передают друг другу бинокль, дать им насмотреться на мою оптику. А потом повернуть его обратной стороной.
Вот аутентичный текст, написанный от руки неверным почерком инсультного больного и перепечатанный братом больше четверти века назад на только появившемся тогда «Хьюлетт Паккарде» – этими компьютерами была оснащена рабочая дача правительства в Волынском-2. А брат работал спичрайтером премьер-министра. Он умер через шесть лет после кончины отца. Электронная версия утрачена. Бумажная чудом сохранилась. Текст мемуаров отца, который имел два названия – «Это было, было…» и «20 лет на Старой площади», я буду обозначать другим шрифтом. Начнем.
