Мегаполис Ново-Сион не знал покоя. Ночь здесь была лишь условностью – временем, когда солнце пряталось за горизонтом, уступая место неоновому сиянию, которое заливало всё вокруг. Небоскрёбы тянулись к небу, как гигантские когти, их стеклянные фасады отражали тысячи огней: красных, синих, ядовито-зелёных. Смог висел в воздухе плотной пеленой, смешиваясь с запахами синтетической еды, перегретых проводов и дешёвого парфюма. Улицы внизу гудели от движения – электрокары скользили по магнитным трассам, дроны сновали между зданиями, а толпы людей текли бесконечным потоком, не поднимая глаз от своих нейроинтерфейсов. Время близилось к трём утра, но город не спал. Он никогда не спал.
На сто двадцать седьмом этаже башни "NeuraCore" светилась одинокая квартира. Её окна, затянутые поляризованным стеклом, отбрасывали холодный отблеск на пустой коридор этажа. Внутри царила тишина, нарушаемая лишь слабым гудением серверов, да редкими щелчками нейроинтерфейса, всё ещё подключённого к своему хозяину. Здесь жил Игорь Ковалёв – один из лучших инженеров корпорации, человек, чьё имя значилось в закрытых списках разработчиков, чьи проекты определяли будущее этого мира. Теперь он лежал на полу, мёртвый.
Его тело застыло в нелепой позе: одна рука вытянута вперёд, другая прижата к груди, словно он пытался что-то оттолкнуть в последние секунды. Лицо искажала гримаса – смесь ужаса и неверия, застывшая в широко открытых глазах. Шлем нейроинтерфейса, намертво прилипший к голове, дымился. Пластик оплавился, обнажив внутренние чипы, а кожа вокруг висков покрылась багровыми ожогами, местами почерневшими до угольной корки. Тонкий запах горелой плоти смешивался с металлическим привкусом перегретой электроники. Ковалёв был мёртв уже несколько часов, но его смерть не выглядела случайной.
На столе перед ним мигал голографический экран – единственный источник света в комнате. По чёрному фону бежали строки кода, хаотичные и бессмысленные на первый взгляд. Они складывались в странные узоры: спирали, разрывы, цепочки символов, которые тут же распадались и собирались заново. Это было похоже на живой организм – пульсирующий, дышащий, пытающийся что-то сказать. В правом углу экрана светилась метка: "Проект Энигма. Протокол 001. Ошибка: доступ ограничен". Надпись мигала, как сигнал бедствия, но никто не спешил его принять. Код жил своей жизнью, и в этой жизни было что-то пугающее.
За окном прогудел патрульный дрон – один из тех, что NeuraCore поставляла для контроля улиц. Его луч скользнул по комнате, выхватив из полумрака детали: тело Ковалёва, опрокинутый стакан с остатками синтетического виски, россыпь пустых ампул стимуляторов на столе. Всё выглядело так, будто инженер просто перегорел – ещё одна жертва бесконечных дедлайнов, давления корпорации и собственной зависимости от химии, которая держала мозг в тонусе. Такие смерти не были редкостью в Ново-Сионе. Люди ломались, как старые процессоры, и их место занимали новые. Но здесь было что-то ещё.
На стене напротив экрана, едва заметная в тусклом свете, проступала надпись. Её выжгли прямо в металле – тонкие, рваные линии, словно кто-то водил лазером дрожащей рукой: "Я помню". Два слова, которые не вписывались в картину обычной смерти от перегрузки. Они висели в воздухе, как угроза, как обещание, которое никто ещё не успел понять. Стена вокруг надписи была слегка оплавлена, будто тепло исходило изнутри, а не снаружи. Это не походило на работу человека.
Комната хранила следы последних минут Ковалёва. На полу валялся перевёрнутый стул, рядом – обрывки бумаги с рукописными заметками, испещрёнными формулами и схемами. Одна из них, чудом уцелевшая, гласила: "Энигма не спит. Она видит". Почерк был неровным, буквы дрожали, будто писавший торопился или боялся. Может, и то, и другое. На столе, среди ампул, лежал маленький кубик – портативный накопитель данных, его индикатор слабо мигал красным. Он был подключён к серверу, но теперь молчал, как и его хозяин.
