Государственник

Современность. Скоростной поезд «Восток-Экспресс» плавно несся по просторам Маньчжурии, оставляя за спиной дымку мегаполисов и уходя в бескрайнюю, продуваемую всеми ветрами степь. За окном мелькали редкие поселки, силуэты одиноких гор на горизонте и бесконечные нити проводов, уходящие вперед, к границе.

В вагоне-салоне первого класса царила тихая, климатически контролируемая идиллия. Мягкий гул кондиционера, приглушенный перешепот пассажиров, стюардесса, бесшумно катящая тележку с напитками.

У окна, в кресле у прохода, сидел молодой человек. Хоть ему уже было тридцать, на вид он выглядел моложе. Худощавое, скорее аскетичное лицо, русые волосы, коротко подстриженные, и необычно яркие, зеленые глаза, в которых читалась усталость от долгой дороги. Возвращался он из командировки, которая плавно перетекла в короткий, но насыщенный отпуск.

В его руках был смартфон. На экране, в лучах заходящего за стальные стойки вагона солнца, разворачивалась другая история – зимняя, жестокая и пафосная. Шла сцена расстрела декабристов из фильма «Союз спасения». Грохот пушек, клубы порохового дыма, белый лед, крошащийся под ядрами. Он смотрел на это отстраненно, как на диковинный спектакль, мысленно отмечая исторические неточности. Это было далекое, почти мифическое прошлое, экранизацию которого он смотрел с большим интересом.

Он потянулся к стакану с почти допитым кофе, собираясь поставить на паузу фильм, как вдруг…

Все окутала ослепительная, абсолютно бесшумная белизна. Свет был не от вспышки и не от взрыва. Он был повсюду, он был самим пространством, которое внезапно разомкнулось. Пропал гул поезда, пропали все звуки. Осталось лишь стремительное, провальное чувство падения в никуда.

Первым вернулся звук. Глухой, пульсирующий стук в висках, и сквозь него – какофония чужих голосов, воплей, стонов. Голоса были странные, ругательства и призывы о помощи звучали на русском, но таком, к которому слух не привык – с растянутыми гласными, твёрдыми «г» и обилием слов вроде «батюшки» и «караул».

Запах ударил в нос вторым. Едкая, сладковатая смесь гари, дыма, раскаленного металла и… пара. Горячего, густого пара, пахнущего машинным маслом и угольной пылью.

Он открыл глаза. Над ним было не белое больничное перекрытие, а бледное, пыльное небо. Спина и ребра ныли от жесткого давления земли. Он лежал на щебне и грязи, заваленный обломками дерева с резными элементами, похожими на обшивку старинного вагона.

С трудом приподняв голову, он увидел ад. Не ад высоких технологий, к которому могла бы привести катастрофа современного поезда. Это был хаос другого века. Чуть поодаль, завалившись набок, шипел и выпускал клубы белого пара огромный, изуродованный паровоз. Вокруг него и дальше по откосу были разбросаны, словно щепки, деревянные вагоны. Одни превратились в груду дров, из других, искорёженных, ползли люди, крича и плача. Мелькали фигуры в синих мундирах с бляхами, женщины в длинных, заляпанных грязью юбках, мужчины в картузах и форменных фуражках.

Он попытался вдохнуть полной грудью, и боль пронзила ребра. Это была не галлюцинация. Каждая деталь, каждый звук, каждый запах были слишком грубы, слишком материальны. Это был не сон. Это была новая, ужасающая реальность.

Боль в висках отступала, уступая место леденящему ужасу и оглушительной ясности. Он оттолкнул от себя обломок доски с облупившейся краской и пополз, инстинктивно пытаясь найти точку опоры в этом хаосе. Рука наткнулась на что-то мягкое и шершавое – смятый, грязный листок газеты. Он автоматически подобрал его, пытаясь стряхнуть пыль.

«Харбинский вестник». Кривые, выцветшие буквы. Взгляд скользнул ниже, к дате,