«Армия не только школа боевого мастерства, но и школа воспитания»
Л.И. Брежнев.
Таня на проводы не пришла. Не захотела. Зато заявилась бывшая одноклассница Маринка со своей кодлой и двоюродной сестрой из города. Сестра уже неделю жила у Маринки и когда я заходил к ней, пялилась на меня откровенно наглыми глазами.
Маринка сидела рядом со мной, под столом держала горячую ладошку у меня на ширинке, щебетала что-то ласковое, и когда я созрел для секса, как обычно включила динамо и сбежала.
Все гости уже были изрядно навеселе и, наверное, забыли о том, по какому поводу собрались. Я сначала был очень удручён этим фактом, но тут ко мне подсел Вовка Некрасов и мы с ним напились до положения риз.
Вовка был из интеллигентной семьи, его отец возил председателя райисполкома, мать работала товароведом. Это был большой минус в биографии и чтобы хоть как-то его восполнить, Некрасов разговаривал матом. При этом он вставлял в свою речь не матерные слова, а наоборот.
Напивались мы с ним стремительно. На душе уже было хорошо и легко, хотелось плакать. Но тут пришла моя мама. Сказала, что водки больше не даст. Некрасов куда-то вышел. Через пятнадцать минут вернулся, держа в руках бутылку мутного стекла.
– Вот! – Потряс он бутылкой, – «Спотыкач»!
Я спросил:
– Горит?
Разлитая на столе прозрачная жидкость полыхнула синим пламенем.
После первой рюмки мы с Некрасом заплакали суровыми мужскими слезами.
Видимо, на нас подействовал «Спотыкач»…
Гремел магнитофон:
Ты получишь письмо,
Как обычно, без марки солдатское
И прочтёшь торопливо,
А, может, не станешь читать.
Я чувствовал себя солдатом, отправляющимся на войну. Солдатом, за спиной которого Россия.
Всё опять испортила мама. Она зашла в комнату и встала на пороге. Характер у неё был нордический, помноженный на сибирские морозы. В бабку. Та прошла суровую и многолетнюю закалку советской властью. Не боялась никого и в свои восемьдесят совершенно не говорила по-русски.
В этом отношении я похож на неё. Несмотря на многолетнее проживание в Германии, я не очень-то говорю по-немецки. Но по другой причине.
Бабка не плакала, когда осенью 1941 года её с шестью детьми из тёплого обжитого дома выслали в Сибирь. Деда арестовали ещё раньше.
Мама, молча встав рядом со мной, сказала:
– Боже мой, видела бы бабушка, что её внук тряпка! Мне стыдно за тебя!
Я ответил, что если являюсь недостойным бабушки внуком, то моя нога в этот дом более не ступит, и хлопнул дверью. Но не сильно.
И ушёл.
Но ушёл недалеко, ровно до бани на огороде.
Грохнула дверь за спиной. Я зажёг спичку. Качнулась нелепая, рваная тень. Огонёк добрался до пальцев, и я бросил на пол сгоревшую спичку. Темнота упала под ноги, но за несколько секунд я успел разглядеть лежащую на животе женщину. Это была Маринкина сестра. Её платье чуть задралось на заднице. Между пристёжкой и краем чулка матово светилась кожа.
Я подошел ближе, наклонился, содрогнулся от букета из запахов водки, крема и духов и запустил дрожащие пальцы под платье. Её кожа под трусиками была влажной, чуть шершавой на ощупь.
Девушка заворочалась в пьяном сне, что-то пробормотала.
Её губы были пухлые и мягкие, как вата и у меня возникло ощущение, что грызу потную поролоновую подушку.
В доме продолжал надрываться магнитофон:
Помнишь, как ты при всех,
Целовала меня на прощание?
Помнишь дым паровозный
И восемь коротких минут?
Страстной и знойной любви не получилось.
Едва успев всунуть, я тут же зарычал и заелозил носками ботинок по деревянному полу. Тёплая, жаркая волна поглотила меня. Я отвалился в сторону. Расчёт закончил. Пытаясь застегнуть ширинку, почувствовал запоздалое омерзение. Жутко презирая себя, я уснул.
* * *
Утром у военкомата нас собралось человек двадцать.
