Хорошо

Как-то раз в одном из студенческих городков в созвездии Девы на планете Земля, пригорал умирающий сорок третий осенний закат. Полуцелый месяц мерещился на тесном вечернем небе, которое казалось совсем кривым в охвате зданий и остром извое перистых темно-белковых туч. Глаза пешеходов, еще не занятые небом чьих-то других отрешенных глаз, то и дело сворачивали, поглядев случайно наверх, и возвращались туда опять, щурясь от резонанса серых и буро-грязных облаков с голубыми провалами и складками этой, похожей на одеяло, как будто искусственной и сплющенной небесной сферы. Но и другие населители этих абстрактных, заповедных мест, гуляя, держась за ручку, по рыхлым дорожкам, похожим на гусиный паштет, засыпанный каменными дробинками, волей-неволей, сами не зная почему, вспоминали при взгляде на облака, как в шею им впивается что-то мерзкое и колючее, заставляющее их посреди ночи видеть во снах курят из какой-нибудь ветхой бабушкиной деревни и щипать в полусознании двухмерную кампусную подушку. В этот вечер, как и во все другие подобные вечера, это место было населено каким-то манящим хаосом океана звуковых эх. Во-первых, разрывалась собака, вывшая ночи напролет во дворе какой-то дачи с глупеньким мезонином, которые здесь были приделаны почти на все окружавшие кампус старенькие одноэтажные дома. Те из них, что были из дерева, имели исключительно желто-, сине- или зелено-черный цвет. Во-вторых, на территории самого лагеря, который оплетал веселый, размалеванный наглухо бетонный забор, то и дело слетали звуки жалобных знаменитых песен под гитару, уносимые в ночь чудным роем чистых молодых голосов. По временам, впрочем, на все это городище, имевшее близкую форму круга, с радиусом почти около двух сотен метров длиной, мог завизжать какой-нибудь гойный студент, так что одной из бабуль на вахте, выходящей на улицу подышать царственным финским ветерком, тут же приходилось матюкаться.

–Тьфу ты! пес ненормальный… я ваше собаче поколене… Бах вас всех пришби… – ворчала скорее всего она, закутываясь в шаль, и, зевая, заходила назад в превысокое кирпичное общежитие.

Иногда, пожалуй, в эти обыденные всплески и течения человеческих голосов врывались редкие и сумбурные звуки сигнализаций пожарных машин или карет скорых помощей и полицейских раций, которые почти всегда приезжали сюда или по пустякам, или же по чьей-то шутке. Мало кто знает, что недалеко от центра этого микрополиса находилась летающая тарелка, переделанная в какой-то концертный зал в красивом стиле советского конструктивизма с его нарубленными балконами, бурыми цветами и окнами, восходящими к бойницам средневековых донжонов. В самом же центре было благоустроено озеленение с теплыми лавочками и приятными диодными фонарями (под ними всегда было много червей), которые так и манили будущих Марий Склодовских-Кюри поворковать тут с сестрицей по вечерам, лаская своим призрачным светом их усталые милые глазки.

В какой-то миллиметровой доступности от турникетов контрольно-пропускных воротц находился уже и сам Дворец Знаний. Вид его был означен еще более высоким стилем пролетарского искусства. А именно: стены, в тех местах где они непосредственно примыкали к полоскам мутных очей хором, были отделаны пышными листами лучшего железа, которое теперь рыжо почернело от щедрых снегов и дождей. На одном из центральных фасадов так и вообще было выложено одно из апогеев творчества советских прикладных мастеров – речь идет о богатой мозаике из смальты, украденной со стенок на станциях Ленинградского метрополитена, которая изображала тут таких гениев человеческого рода, как Эвклид, Ньютон, Эйлер, Лобачевский и Гаусс.

Во всяком случае, не по вине этих имен, как и не по вине великой социалистической архитектуры, время, – а скорее даже свобода от времени заметно накладывала отпечаток на саму душу всего живого и неживого в этих странных краях. И, что бы там не говорили по поводу индийских варн, равно как и сословий средневековой Европы, в том отношении, что они были хоть на йоту менее естественны, чем то, что происходит теперь, я очень сомневаюсь в том, что даже для одного-единого из обитателей этого замкнутого мирка мог бы найтись человек извне, который стал бы ему ближе и роднее любого из здешних товарищей или товарок. В ту же степь можно докинуть, что, когда в университете бывали дни открытых дверей или собраний первокурсников все будущие студенты и студенточки бывали рады слышать на них о том, что в стенах Альмы-матери они, скорее всего, как правило, с радостью обретут свой путь и в карьере, и в личной жизни. И все же: любая одежда, жесты, привычки, манера думать и говорить каждого человека внутри этих стен, настолько непостижимо отделяли его даже от «рядовых» горожан и сверстников, что становилось порой неясно, как вообще такое чучело могло вырасти вместе со всеми?