Прошло девять месяцев с той ночи, когда небо над Этерией разошлось багровым шрамом, и земля впервые заплакала солью. Девять месяцев – не год, но достаточно, чтобы привычки стали осторожнее, а взгляды – настороженнее. Этерия всё ещё дышала, однако дыхание её стало прерывистым, как у человека, поднимающегося по лестнице с надсадной грудью: Вены Сердцеверия то гудели ровно, то внезапно стихали, и тишина эта была не покоем, а тревогой.
В Аэлирийской столице выросли новые башни – высокие, в узорах рун, с венцами из меди и кристалла. Днём они источали пар и сухое сияние, ночью – гулкое, почти морское свечение, от которого стены домов казались тоньше, чем прежде. Имперские механики – в кожаных фартуках, с выжжёнными рунами на рукавных манжетах – бегали между реакторами, проверяли круги, мерили «утечки», записывали цифры, словно числа могли удержать землю от дрожи. По улицам тянулись повозки с кристаллами, укрытыми брезентом; на перекрёстках стояли стражники, глядевшие не на людей – на небо.
Город оброс новыми звуками. Искры в рунных каналах жужжали, как поздние осы; котлы в цехах дышали глубоко; от свитков, где переплетались чернила и тонкие нитки рунной меди, пахло горячим воском и морозцем. На рынках меньше пели, больше торговались: соль стала словом, которое произносили шёпотом, будто само имя её могло навлечь беду. На окраинах поставили купола-успокоители – тонкие, как паутина, но стоящие, если их не трогать. Горожане привыкали к правилам: не проходить близко к меткам с черточкой «утечки», не зачерпывать воду там, где мерцает, не трогать белую пыль даже щепотью.
За городской гранью другой мир перестраивался без чертежей. Бледные степи светлели не от снега: земля там словно выцветала, и даже небо теряло краску. Белые трещины расползались, как сухие реки, оставляя за собой участки, где трава превращалась в ломкий пепел от одного шага. Кочевники меняли пути, водопои смещались – привычные стоянки становились чужими за одну ночь. На легких шатрах степняков появились полосы из плотной ткани – щиты от соляных ветров, от которых трещали губы и ломило суставы. Старики учили детей искать воду не по звуку и не по запаху – по памяти: «Там, где прошлой весной стояла камышовая тень, там, может быть, осталась тонкая жилка». Камышовая тень часто обманывала.
Изумрудные земли тоже изменились. Лес отозвался первым: сначала пропали птицы – не все, но самые голосистые; потом грибы, что держали влагу у корней, стали редкими, их шляпки белели по краям. Рыбаки говорили, что в реке проступил привкус металла – не во всех местах, пятнами. Пчёлы возвращались в ульи медленнее, а мед становился резче на языке. Деревни, что жили лесом и рекой, перестали рисовать на воротах сказочные узоры – сменили их на метки защитных трав, подвязанных красной ниткой.
На дорогах прибавилось людей. Беженцы – не бедняки и не богачи, просто люди – шли тесными семьями: двое тащат повозку, третий несёт ребёнка, четвёртый везёт бочку со старой водой, берегут её, как святыню. Говорили, что к югу есть колодцы, где вода тяжёлая, но ещё не горькая. Говорили, что на севере строят окна в землю, через которые можно «тихо» черпать эссенцию, не тревожа Вены. Говорили всякое. И в каждой истории слышалась просьба: «Пусть кто-нибудь знает, что делать».
Только друиды Сердцеверия молчали. Иногда их видели на границах белых пятен – стояли, прислонив ладони к земле, слушали, не двигаясь, будто со временем можно договориться, если не торопиться. Иногда их находили в лесных святилищах, где корни переплетены так, что шагнуть страшно – внезапно упрёшься в живую жилу. Считалось, что они слышат то, что другие только догадываются: как ток эссенции меняет путь, как земля стонет, когда к ней подбираются слишком близко. Их молчание неизменно казалось упрёком.
