Осень не пришла – она легла пластами, как пепел после пожара. Город за спиной догорал – небо над востоком шевелилось багровыми отцветами, и каждый порыв ветра приносил горький, металлический дух, будто в дыме плавилась не только кровля, но и память. Каэлен не оглядывался. После той ночи, когда башни снова заговорили голосом Элиана, он узнал для себя простую вещь: есть огни, в которые нельзя смотреть, если хочешь остаться собой. Он шёл на запад, туда, где степь вытягивалась серым дыханием, где зима уже примеряла землю на холод.
Они уходили молча. Айн шагала первой – прямая, как древко, глаза её привыкли резать темноту заранее, чтобы не удивляться тому, что выйдет из неё. Лира держалась рядом с Каэленом, её пальцы иногда находили его руку и задерживались – ненадолго, ровно столько, чтобы подтвердить простое «здесь». В груди у него соли было меньше крика, больше тяжёлого гула; он не спорил с этим гулом и не слушал его нарочно – просто шёл, и шаги складывались в ритм, который земля принимала без возражений.
Ночь в степи была холодной и сухой. Звёзды резали небо остро, как стекло, и воздух потрескивал от тонкой, едва заметной пыли. Где-то далеко, позади, ещё слышались разрозненные крики: то ли ругань, то ли молитва – в столице разница между ними давно стерлась. Иногда порыв ветра приносил тонкий, не человеческий звук – и на краю зрения проступали белые силуэты, собранные солью, как силуэты на чертёжной бумаге. Они не приближались. Они просто шли следом – отставая на шаг, на дыхание, на одно последнее «помни». Лира, заметив их впервые, прижалась к плечу Каэлена и прошептала: «Не смотри». Он кивнул и не стал говорить, что соль в нём знает эти тени по именам.
К утру земля сменила голос. Пыль перестала звенеть, как песок на стекле, и стала глуше, будто в её глубине появилась плоть. Ветер потянулся из ложбины, пахнул сыроватой травой и корнем – не весной, нет, чем-то устойчивым, не прорастающим, но живым. Айн вскинула голову и сказала без радости, как констатируют опасную правду: «Пороги близко». Друидские места редко любят тех, кто приходит от огня.
Они заметили камни нескоро. Сначала – тень, непривычно ровная на ребристых складках степи. Потом – обнажённые ребра известняка, поднятые в ряд и вкопанные так, что каждый смотрел в свой проём, как окно. Круг не сходился – между стойками оставались интервалы, будто для того, чтобы ветер мог входить и выходить, не задевая острые кромки. На камнях не было рун; только неглубокие надрезы, похожие на старые шрамы. У подножий лежала тонкая крошка, как если бы с камня долго снимали ножом невидимую корку.
– Порог, – сказала Айн, и её голос стал ниже. Она сняла нож, не обнажая стали, и отвела взгляд – степняки знают, как говорить с чужой землёй.
Они остановились, не решаясь переступить невидимую черту. На ветру промелькнул запах – горьковатый, похожий на полынь и влажный камень. Из тени между стойками вышли люди. Пятеро. Ни капюшонов, ни масок; лица открытые, сухие, как степной хлеб. Старший, широкоплечий и почти без возраста, опустил ладонь на камень – так, словно проверял у него пульс.
– Вы идёте от огня, – сказал он, не спрашивая. – И несёте с собой шум.
– Шум идёт сам, – ответил Каэлен. Он стоял прямо, но не ближе того места, где трава ломалась под ногами друида. Соль в нём тихо отозвалась – не зовом, не жадностью; осторожным «слышу».
Старший перевёл взгляд на Лиру, задержал на Айн, будто считал, сколько в их походе воли, а сколько – нужды. Потом глянул мимо – туда, где по краю света тянулись белёсые тени.
– Память за вами, – заметил он сухо. – Хорошо. Плох тот путь, от которого память отстаёт.
