Фома
Хельмсдорф упорно отказывался принимать Фому, его неприятие было столь очевидным, что Фома удивлялся, как это остальные до сих пор не заметили. Или заметили, но не подавали виду? Из вежливости?
От сложенной из крупных камней стены веяло холодом и надменностью, Фома знал, что сразу за стеной начиналась пропасть, и от этого знания становилось совсем неуютно. Низкая скамейка, привычно прихваченная инеем, странной формы груды камней, серая громадина замка и ослепительно-яркое солнце в прозрачном небе. Фоме нравилось работать здесь, в тени стены, пусть даже сама стена и не одобряла человеческого присутствия, сложенные стопкой листы казались особенно белыми, а чернила – темно-фиолетовыми, правда ручка то и дело норовила выскользнуть из замерзших пальцев, и тогда Фоме приходилось согревать руки дыханием, но лучше здесь, чем там, внутри.
«При здравом размышлении я пришел к выводу, что значительную роль в мое судьбе, равно же судьбе любого иного человека, играет случай. Взять хотя бы недавний пример: из всех дорог, которых в горах неисчислимое множество, я умудрился выбрать именно ту, которая привела меня в Хельмсдорф».
В общем-то все получилось действительно случайно, Фома просто шел и шел, сначала по выбитой колесами колее, потом, когда подмерзшая земля сменилась камнем, колея исчезла, и пришлось идти наугад. Страшно не было, возможно, Фома отучился бояться, а может, просто привык к одиночеству и начал находить в нем свою особую прелесть.
За горами снова лежала степь, только не осенняя, а зимняя. Фома хорошо помнил свое удивление, когда узкая, извилистая тропа закончилась на краю необъятного белого поля, в первые мгновенья он едва не ослеп, зимнее солнце отражалось в мириадах снежинок, обжигая глаза великолепием холода и серебра. Он долго не решался вступить в этот бело-ледяной мир, а сделав первый шаг, провалился по пояс. Снег оказался легким, пушистым, подернутый тонкой корочкой наста, которая, ломаясь, резала пальцы до крови.
Позже Рубеус сказал, что Фоме повезло: часовые были столь удивлены наглостью человека, который шел к крепости прямо, не таясь, что решили, будто Фома – сумасшедший. А он просто не видел крепости, он и не предполагал, что существуют строения вроде Ледяного Бастиона. Белые, точно сложенные из снега, стены, полупрозрачные, отливающие ледяной лазурью башни, и люди-призраки в белых маскхалатах. Фома не сопротивлялся, потому что опыт прошлой жизни и Голос подсказывали – сопротивление причинит лишнюю боль.
Три дня в камере – изнутри Бастион не белый, а обыкновенный, грязновато-серый, в редких потеках и еще более редких пятнах ржавой плесени – а на четвертый в камере появился Рубеус.
Ручка в очередной раз выскользнула из онемевших пальцев и закатилась куда-то под лавку, наверное, придется-таки идти в дом, руки приобрели красно-лиловый оттенок, теперь, отогреваясь, будут болеть, ну да Фома согласен терпеть эту боль, а в Хельмсдорфе ему не нравится. И Рубеус ему не нравится.
Окна отведенной Фоме комнаты выходят на стену, впрочем, ее не видно – стекла затянуты плотным ледяным узором, и кажется, будто весь мир снаружи состоит из бело-сине-зеленых теней. В комнате тепло и уютно, как если бы Фому ждали заранее
– А может, и ждали, – пробурчал Голос, по зиме он просыпался редко, бросая Фому в надменном одиночестве Северного замка.
– Случай, – по старой привычке Фома ответил вслух и поразился хрипоте, делавшей его собственный голос незнакомым и неприятным. Это от долгого молчания, разговаривать в Хельмсдорфе совершенно не с кем, люди его сторонятся, женщина да-ори относится с нескрываемой брезгливостью и почти откровенной неприязнью, она терпит присутствие Фомы лишь потому, что таково было желание Рубеуса.
