Сосны звонкие шумят над Смоленщиной,
С неба вороны поют песни вещие.
Не кручинься, не горюй, выйдя в полюшко,
Коли ратная стезя – твоя долюшка.
Холодный утренний туман полз по земле, сбирался по склонам и цеплялся за кустарник. В сером рассвете дорога была едва различима – лишь вытоптанная полоса земли между вздувшимися от сырости буграми. Слева и справа перелески, где среди густых елей ещё лежал иней.
Ополченцы стояли ломаным строем. Уставшие, молчаливые, перед хмурыми лицами плыли клубы дыхания. И чудилось, будто каждый выдыхал не пар, а собственный страх. У кого – пика, у кого – бердыш, другой и вовсе держал отцовскую рогатину. Больше половины – люди вчерашней мирной работы: кузнецы, дворовые, углежоги. А позади, в низине, худые лошадки тянули телеги. В них сидели те, кто уже не мог идти: старики, женщины и дети. Скомканный поток отступающих двигался до обидного медленно, уж слишком много там было калеченных и уставших.
– Боязно? – спросил Михаила сосед. – Не робей, братец, авось и выдержим лихо.
Михаил кивнул. Но сердцем молодой человек понимал, шансов выдержать основной удар у их крошечного войска нет. Они должны были лишь задержать, сбить один из передовых отрядов поляков. Выиграть немного времени. За спинами ополченцев – дорога к стенам Смоленска. Туда уходили телеги. Там была надежда.
Ах, если бы в строю защитников было больше настоящих воинов! Но для многих, как и самого Мишки, это должен быть первый бой. А значит, для большинства и последний.
Кафтан жался к телу, напитанный сыростью и потом, тяжёлый, как чужая кожа. Древко пики скользило в ладонях не от росы, от липкого, гонимого сердцем страха.
Дорога вспухла звуком.
Сперва послышался гулкий ритмичный лязг. Потом стук копыт. Сперва редкий, но чем ближе, тем всё чаще и плотнее. Стали слышны короткие окрики, наконец, вот и они! Белесый морок впереди прорезала тёмная масса, словно сама мать-земля подалась вперёд. А потом туман разорвался.
Польские гусары. Три десятка.
Узкие флажки копий колыхаются на ветру, трепещут накидки, шлемы сверкают в редких солнечных лучах. А за спинами гусар их знаменитые крылья. Как тени птиц, перья, распятые на деревянных креплениях, будто это и не всадники вовсе, а сама смерть на лошадях!
Поляки разом опустили копья и перешли с рыси на галоп.
– Стоим! – закричал кто-то из старших, командующих ополчением. – Пики вперед! Держим рубеж!
Из русского пешего строя грянул залп, и тут же еще один. Едко запахло порохом. Два всадника упали, третий схватился за лицо и резко дернул поводья в сторону. Но остальные, уже взяв разгон лавой накатывались на защитников. Гусары летели, чтобы врезаться в плотную людскую массу, смять, разметать заслон сходу.
В лошадином топоте, в звоне железа, раздалось громкое, раскатистое, гортанное:
– Na nich, bracia! Na Moskala! (На них, братья! На москаля!)
С рёвом и грохотом гусары врезались в человеческую стену. Та дрогнула, изогнулась и подалась назад.
Михаил отступил на шаг, другой, пика в его руках предательски задрожала. Взгляд испуганно метнулся, и он увидел, как один из всадников летит прямо на него. Разум выхватил фрагменты: металлический шлем с наносником, острое жало копья и гудящие за спиной крылья. Но главное – полные холодной ярости глаза.
Мишка выпустил оружие и в ужасе шарахнулся в сторону. Падая в холодную липкую грязь, он почувствовал, как чужое железо чиркнуло его по боку, и тут же огненным цветком вспыхнула боль. Мир вывернулся наизнанку.
Тьма. Где-то вдалеке голос, будто зовущий сквозь толщу воды:
– Миша… Миша, ты меня слышишь?
Резкий вдох. Вокруг тёплый стерильный воздух, никакого пороха и лошадиного пота. Над головой едва слышно гудит вентилятор. Мягкий электрический свет бьёт в глаза.
