Она была прекрасна. Может быть, другие люди, глядевшие на неё через призму стандартов подиумов и глянцев, со мной и не согласились бы. Но она была прекрасна. Я осознал это в ту самую минуту, когда она открыла дверь, и её огромные серо-зелёные глаза встретились с моими. Даже не так. Столкнулись. Мой рассудок ударился об этот взгляд, и с ним тотчас же что-то произошло. Нет, я не влюбился, никаких таких глупостей, не подумайте. Я вообще не верил в любовь с первого взгляда, я даже и не понял толком тогда, что жизнь моя уже никогда не станет прежней. Я понял это внезапно, но очень отчётливо, когда дома, прослушивая запись её голоса, ловил себя на том, что улыбаюсь, хотя ничего весёлого она, в общем-то, не говорила. Засыпая, я, конечно, тоже думал о ней. А засыпал я, между прочим, рядом со своей потрясающей любое мужское воображение невестой. С Алиной мы встречались уже год, а месяц назад я как-то обыденно, совершенно не готовясь и не планируя, почти случайно сделал ей предложение. «Бред,» – тряхнул я головой и притянул к себе Алину. – «Завтра с утра всё забудется.» Но не забылось.
А начиналась эта история просто и совсем даже не интересно. Я работал штатным корреспондентом в местной газете: освещал нехитрые бытовые новости и проблемы горожан. Газета наша в городе была одна, поэтому её покупали, читали и иногда даже хвалили. В то утро помощник главного редактора подошёл к моему столу и сказал, что Сам, уезжая вчера в командировку, велел мне съездить и взять интервью у некой Анастасии Васильевны Радужной, якобы у неё есть прелюбопытная история о декабристах.
– О цветах что ли? – зевнул я.
Заместитель засомневался:
– Да нет, вроде. Чёрт, Сам сказал о декабристах. Я почему-то о Пестеле подумал и Трубецком. Думаешь, всё-таки о цветах?
– Откуда Пестелю и Трубецкому взяться в наших краях? – подивился я. – Точно тебе говорю: о цветах.
– Но Сам сказал, что история интересная. А что может быть интересного в цветах? И что это вообще за цветы такие декабристы?
– И почему ты заместитель главного, Санёк? – ехидно спросил я. – Ты же абсолютно некомпетентен и сер.
– Я не обязан разбираться во всех этих женских штучках, – буркнул Сашка и поторопился отойти, бросив на мой стол бумажку с адресом А. В. Радужной. Я, если честно, про цветы тоже мало, что знал, поэтому, прежде чем отправиться по месту проживания госпожи Радужной, немного погуглил, чтобы уж совсем не опозориться перед собеседницей. Слово «шлюмбергера» я даже несколько раз повторил вслух, чтобы запомнить.
Анастасия Васильевна Радужная открыла дверь, и я вошёл в маленький коридор, не понимая тогда, что пропал окончательно и бесповоротно.
– Ну давайте, показывайте их, – сказал я, приготовившись фотографировать.
– Кого? – удивилась, но не испугалась она. – Вы точно из газеты?
– Декабристов ваших необычных. Шлюмергеру, – выговорил я, доставая удостоверение.
Анастасия похлопала пушистыми ресницами и внезапно захохотала.
– Да что смешного-то? – досадливо сказал я.
– Шлюмбергера довольно-таки смешное слово, вы не находите? – просмеявшись, спросила она. – Что там в вашей газете творится? Шутки, смех, веселье в преддверии дня дурака? Или просто бардак, как почти везде? Да вы проходите в комнату, обувь можно не снимать. Или позвольте я вам чай предложу на кухне попить. Под чай интереснее разговаривать… про шлюмбергеру. А куртку всё-таки снимите.
Я разделся и прошёл. Оказалось, что прав был всё-таки Санёк. Это было довольно-таки обидно, но не смертельно. История, рассказанная Анастасией, несла в себе некую долю мистики, а поэтому была мне чужда, но интересна.
По легенде, передающейся из уст в уста в семье Анастасии Васильевны, другая Анастасия Васильевна, а именно: Анастасия Васильевна Якушкина, жена сосланного в Сибирь декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина, подарила своей родственнице, прабабушке Насти Радужной, свой портрет, написанный фельдъегерем, сопровождающим Ивана Дмитриевича в ссылку. Я, конечно, не очень много знал о декабристе Якушкине, а о его юной жене и того меньше, но Анастасия Радужная меня милостиво просветила.
