Убийца сфинксов слышит
видит
суп из костей сварился
стынет
дракон ребенка не обидит
горнист в полях
уймется
сгинет
прозревший денди поживет.
За ним волочится нога
он с шахматной доской
«Мне два батона и сома»
их съест он за рекой
на дне ее лежит кинжал
чуть выше рыбы спят
я попаду под самосвал
влюбленный примет яд
его подруга не придет
у гроба постоять
и засмеется мудрый черт:
«Я знал, что она блядь!».
От сигарет ломит в висках
в зубах большой провал
чей тут огонь
горит в кустах?
на чей здесь кличут бал?
Собаки, тени, голоса
никто не ждет зимы
мерцают узкие глаза
людей чужой страны
кричит охранник: «Я готов!
впустить вас на порог
сейчас спущу голодных львов
они залижут бок
откуда кровь течет едва
но ровно и давно»
деньгу сшибают шулера
майор идет в кино
с эффектной дамой по Тверской
они ползут вперед
ей неизвестно кто такой
злой вождь «Больной Койот»
прибывший в Кремль списать долги
с народа из-за гор
чьи звери шепчут: «Помоги.
Он нас совсем извел».
Рябой палач, учтивый царь
«Дай чартер-самолет!»
привез нам в дар старинный ларь
в нем черепа и мед.
Деревья гнутся к мостовой
три крысы рвут пакет
не хочешь пить —
дымись травой
оставишь, будда, след
или сорвешься вдруг с моста
под капли с синевы
немного черной, но тогда
цвета не тронут сны
навечно будет белым он
последний сон бойца
уперто лезшего на трон
погибшего отца.
Устал чирикать соловей
раздел малышку дед
«Я становлюсь чуть-чуть умней
изведав прорву бед».
Мартышка щупает банан
махатмы водят мяч
не обернется тренер-хан
услышав детский плач
далекий выстрел не спугнет
зевающих ворон
старуха с сумкой упадет
издав протяжный стон
ее под локти отведут
положат на скамью
она почует странный зуд
«Как, Боже, жить люблю».
К ней подойдет синюшный горб
он скажет: «Здравствуй, мать
смотри ты в даль
гляди ты в ширь
нельзя нам умирать.
Мне тоже не с кем крест нести
но я стою, бодрюсь
а за тебя, уж ты прости
я, кажется, боюсь».
Придорожная пыль – вот моя быль
я перерезан изнутри
струной неведомой мне лиры
львиное сало кладется на хлеб
горбушка рассыпается в ладони
и пуст канат
когда-то по нему ходили
но мальчик еще слаб
отец и брат в могиле
без старческой коросты
под дикой земляникой
незыблемо
прямо
потерявшись в подземной толпе
трафаретными символами
порыва и бездействия
самоотдачи и неприкаянности
токсичный ручей смоет и память о них —
в рубцах декабристы
их детей конформисты
сделали с тактом к бессонным супругам
белым, как сердце у снега
иссушившим пределы терпения
«мы мы мы подломились, надышавшись
горчичного газа, борцовских трико
церковной утвари, мелиссы»
смерть не идет на компромиссы
к спине прилип холодный лист
под майку он залез:
«Вы поджигатель? Конформист?
Обычный трезвый бес?».
Маляр в ответ не промолчал
взревел: «Иди домой!
таких, как ты, я знал, видал
вам страшно быть собой».
«Ты сам другой?».
«Да, я другой. Я весел и женат
за год всего один запой
чему, не скрою, рад».
«Тебе не грустно быть слепым?».
«Слепым? Ну, что за чушь.
Карман не выглядит пустым
там деньги. Пара груш».
«Не угостишь? Конечно, нет…».
«Не ной, не хнычь – бери.
И заодно вот мой кастет.
Потрогай. Оцени».
«Какой тяжелый. Весь в крови».
«То старые дела
литовец прыгнул – селяви
закончилась весна
для католичества навек
не станет больше петь
о том, чем славен человек
пришла к чухонцу смерть».
Опять ножи, опять дожди
я под навесом жду
наметок верного пути
друзей, погоду, мглу
мне виден всадник за окном
прекрасный звон, кабак
он, выпив двести
все вверх дном
разнес, сказав: «Вот так.
Я поступаю – горе вам
привет козлам от сов
пять дней не спал
и сотней ран
я накажу врагов.
Солнечный луч по каменистой тропе
пощупав уши гордой моськи
под брюхом носорога пролез без дураков
