Фруктовый гражданин, сайгак-символист, в самозабвении обдумывал комедию морфина, ее постановку, потаенные уродства семейных портретов; абстрактные снегурочки бесстыдно издевались над непорочностью блох, из рваного бубна торчали носы, гудящий ток в бас-гитаре… повторю для себя – я устал. Еще повторю, что еду в автобусе, раскачиваюсь в сумерках отсутствия альтернативы; меня придавило, я – Максим Стариков, издерганный пес, чья голова пока обходится без металлической пластины; шляпа на ней набекрень, безвоздушное пространство сгущается, кем бы вы ни были, наши судьбы похожи, деревья и дома ходят волнами; поднявшись, они опускаются, кованый сапог глубоких мыслей поднимается и опускается, я не уклоняюсь от мыслей. Не жалуюсь. По лестнице можно идти и вверх, и вниз, можно не идти, а стоять, перекрывая дорогу другим; будешь щелкать языком – вырву.
Вы, женщина… не из наших, подсадная утка, фигурантка работ Юнга о НЛО, крашеная? В годах. Крашеная? В синих волосах белый обруч.
Заведите молчаливого пони и улетите с ним на вертолете в необжитые места; мы ощущаем вонь. Пахнет жареной курицей. Ее убили.
Отныне она в гармонии с космосом – Конструктор Системы Отказов принимает в свою обитель, предварительно умерщвив: радикальные перемены, избавление от чувства действительности, в автобусе переливается освещение, мне сорок, мне двадцать, шедших туда несут оттуда. Чугун, небесная дева – для звучности. Не улавливаю. О, вы пришли ко мне, о, сколь вас много, о, меня, как видите, нет – никто не пришел. Если бы пришли, никто бы не встретил. Меня нет, вас нет, торосы миражей, выдыхающийся автобус, скорей бы приехал Осянин.
Он обещал прибыть на неделе, попутно совершая паломничество по видным топтунам Иных Дорог; в Тобольске раскурить трубку с некромантом Кутузом, под Нижним Тагилом обняться со старым другом Григорием «Непогодой», в излучине Камы передать средства от сифилитических язв вечно расслабленному цветоводу Зунягину, откладывающему самоубийство серповидным ножом, объедаясь маковыми шуликами, складывая пирамиды из проеденных молью валенок…
– Вы выходите? – спросили у Максима.
– Я закрыл глаза, – ответил он.
– Да мне плевать!
– Я очень устал…
– Толкайте его в спину, мужчина! Спихивайте, не извиняясь, раз он такой!
Открывать глаза не ко времени. Печатать шаг ни к чему. Через подошву нащупывается гладкое покрытие; крикливые големы отъезжают без меня, прижимаясь к равным и ровным, они подрагивая обреченным кордебалетом… позитивно ситуация неразрешима. Пора перевести дух. Есть вопрос, есть и ответ. Но не у меня – я в отчаянии: не сказал бы. Людмила грызла семечки, сплевывала кожурки, и я их ловил, не мечтая жить более полной жизнью; она шумела, шумела, замолчала. Примерно на сутки.
Я не отходил. Напряженно прислуживаясь, постигал силу рока; люстра, стулья, нас захлестнуло, леса вырубаются на гробы, в кармане перчатки, одна или две, и я просовываю ладонь; вроде бы разделяются на две, мне это ни о чем не говорит, крошечная псина, маленький мужчина, я бы тебя угостил, но у меня лишь перчатки. Могу повесить тебе на шею мой крест. Мы из команды одного корабля, наши сны крутят, как фильмы, как… пойми как, посмотри как красиво перед моими закрытыми глазами.
Как… Собака с крестом. Как же я посмотрю. Наблюдатель – наблюдаемое – закоротило, и под рукой оказался динамит. На ветках змеи или змеи они сами, с пяти метров неотличимы; пять, Люда, пять, избавительная ясность отношений, помимо меня у тебя был землекоп и четыре клерка, ревность – лишний паззл, не ложащийся в выстроенную мною картину; пять, шесть, шестая чакра генитальная. Тут нормально. Седьмая корневая, ответственная за паранойю, за ее возникновение, я не настаиваю, певички прыгают, шахиды молятся, Бог во всем.
