Древнюю избушку за деревянным мостком через ручей сельчане обходили стороной. Впрочем, это было не трудно. Она и так находилась в стороне. Проживал в ней одинокий старик Ипатыч, сухощавый и нелюдимый. Никого у себя не принимал «на беседу», ни с кем не останавливался перекинуться парой фраз «за урожай», и вообще ни с кем не разговаривал. Если поздоровается кто, то буркнем в ответ что-то нечленораздельное, блеснув глазами из-под густых седых бровей.
Деревенский народ пугливый. Если что не понимает, то непременно досочинит. Вот и про Ипатыча ходили разные байки. Кто говорил, что дед – явно колдун, что ночами видят у него над печной трубой странное зелёное свечение, что из избушки в полнолуние вылезает всякая нечисть и подпирает у честных сельчан двери снаружи, чтобы те не могли выйти из дома.
Слухи укреплялись ещё и тем, что собака у Ипатыча, такая же древняя и бессмертная, как и он, обожала выть. Выла натурально по-волчьи. Иной раз выйдет вечером в село, сядет напротив выбранного ей дома и принимается выть. Прогонят её палками, она подождёт и снова за своё. И действительно, на другой день в доме этом или покойник, или покалеченный, или падёж скотины. Боялись этой собаки больше, чем Ипатыча.
Раз в год приезжал к Ипатычу молодой мужчина, такой же молчун. Покупал на год дров, чинил изгородь, да и по дому кой-чего. Стучал, пилил, строгал. Привозил на своём внедорожнике остатки бросового горбыля с неработающей уже пилорамы. Что-то там мастерил из него на грядках. И, прохозяевав таким образом недельки две, уезжал и снова целый год его никто не видел.
Сельчане гадали: «Сын, не сын, может быть, родственник какой?». Но разведать никто ничего не мог, хотя любопытство истязало беспощадно не только женское, но и мужское население.
Страх, смешанный с любопытством – неиссякаемый источник интереса к персоне, их вызывающей. Редкий день обходился без того, чтобы кто-нибудь из сельских жителей, нет-нет, да и помянул имя Ипатыча всуе.
Весна в том году наступила стремительно. Ещё вчера морозец был под минус пятнадцать, а на утро всё стало киснуть под моросящим дождиком и на третий день всё вконец развезло. Из-под редких сугробов предательски выбегали мелкие ручейки, подтачивая их снизу, и бело-серые груды оседали и морщинились прямо на глазах.
Ипатыч уже третий день не приходил за оставленным ему в магазине хлебом. Наконец, самый смелый Сидор Ильич вместе с бабкой по прозвищу Кобра решились пойти к дому, справится, что там с нелюдимым стариком.
Собаки на удивление нигде не было видно. На длительный стук никто не открывал. Тогда Сидор Ильич, крупно перекрестясь, навалился на дверь плечом, да чуть было не упал в сени. Сырая погода укрепила разбухшую дверь в проёме, которая была не закрыта и при более сильном нажиме всё же поддалась. К удивлению Сидора Ильича на двери не было никакого замка, ни даже щеколды.
– Ётить! Да как же он живёт-то! – возмутился непорядку Сидор Ильич, щурясь в темноте, и правой рукой нащупывая вход в жилую половину. Обнаружив ручку двери, ещё раз громко постучал.
– Ипатыч! Слышь, Ипатыч! Как ты сам-то?
Никто не отвечал. Подождав с полминуты Сидор Ильич тихонько приоткрыл дверь и замер. Бабка Кобра, у которой любопытство превозмогало даже самый страшный страх, подпихивала Сидора Ильича локтем в поясницу: «Ну? Ну что там? Да отодвинься же, чёрт пузатый!».
Сидор Ильич машинально посторонился, и тут сама уже бабка Кобра увидела Ипатыча, мирно лежащего на лавке под образами в красному углу со скрещенными на груди руками.
– Помер! Как есть помер! – запричитала бабка Кобра, бессмысленно затоптавшись от избытка впечатления в дверях, и наступив своим, обутым в калошу, валенком на ногу Сидора Ильича.
