Мы сидели в ее кабинете. Кабинете психолога. Признаться, я никогда не была у нее на приеме. Не довелось. Максимум, что я могла сделать – почитать статьи или посмотреть видеоролики психологов, поднимаемые темы которых волновали меня в тот или иной период жизни. Поэтому сидеть лицом к лицу со специалистом было волнительно, непривычно и даже странно. А странно потому, что не я открывалась психологу, рассказывая сокровенное, а она – мне. Чтобы максимально сблизиться и убрать неловкость, мы сразу же перешли на ты. И расположились за обычным столом, который тут же заполнили кружками со свежезаваренным чаем, белым шоколадом и кексом с орехами и изюмом. Занимать диван и кресло, предназначенные для консультаций, мы не стали, дабы лишить момент всякого официоза и практицизма.
Познакомившись, мы быстро нашли общие темы – многодетные мамочки, одинаково переживающие за своих детей и их подростковые изменения, сопровождающиеся не только позитивными моментами. Разговаривая на отвлеченные темы и попивая чай, мы сами не заметили, как почти вплотную приблизились к причине нашей встречи – ее исповеди. Исповеди о том, что произошло с ней в детстве, и как это отразилось на ее юности и взрослой жизни. Прекрасно понимая, что речь пойдет о сексуализированном насилии, которое ляжет в основу новой повести, я без стеснения спросила:
– Почему в последние годы используется именно этот термин – «сексуализированное» насилие, а не «сексуальное»?
– Потому что «сексуальное» связано с сексом, с сексуальным удовлетворением, то есть с чем-то приятным. И говорить «сексуальное насилие», значит, это самое насилие приукрашивать и романтизировать.
– Не до конца понимаю, как можно его романтизировать этим словом? – призналась я.
– Просто. Мотив насильника превращается в обычное удовлетворение его потребностей. И если насилие «сексуальное», то довольно просто обвинить в этом жертву – соблазнила, сама захотела, спровоцировала. Сексуальзированное же насилие показывает реальный мотив преступника – подавить жертву, утвердить свою власть, иметь контроль.
– Согласна с тобой, так и есть, – кивнула я. – «Сексуализированное насилие» и звучит как-то по-другому.
– Да, поэтому специалисты по работе с насилием намеренно вытеснили термин «сексуальное», чтобы сконцентрировать внимание не на сексе, а на причиненном жертве физическом и психологическом ущербе, – объяснила она.
– Как я понимаю, этот термин используется не только для описания насильственного полового контакта с проникновением, верно?
– Да, под сексуализированным понимаются разные формы насилия: принуждение ребенка к мастурбации и манипуляции с половыми органами в присутствии взрослого, ощупывание гениталий ребенка, принуждение к проституции, тайное прикосновение, ощупывание, целование интимных частей тела ребенка, рассматривание его половых органов, – перечислила мне собеседница.
– Еще есть такое понятие как эксгибиционизм. Его тоже можно отнести к сексуализированному насилию? – спросила я, резко вспомнив, как однажды под окнами учебного заведения мы с одногруппницами заметили мужчину, который демонстрировал нам свои половой орган.
– Да, такое поведение, несомненно, в том же списке. Скажу даже больше, часто эксгибиционизм является психическим признаком жертвы сексуализированного насилия. Так круг и замыкается.
– А какие психические признаки были у тебя?
– Ну точно не эксгибиционизм, – улыбнулась она. – Меня преследовали страхи и ночные кошмары, я часто пребывала в депрессии без возможности радоваться обычным вещам, стремилась полностью закрыть свое тело и испытывала огромнейший стыд.
– Стыд? За что? – не поняла я.
– За то, что меня увидели голой, – призналась она, опустив глаза. – Тем летом я перестала быть ребенком – он украл мое детство.
