Исповедальная петля

Сознание возвращалось к Михаилу Гроссу медленно. Он будто пытался выплыть из бездонного колодца, где каждый метр давался с неимоверным трудом. Сначала пришли звуки – далекие и искаженные, как эхо в пещере: приглушенные голоса, писк аппаратуры, шорох одежды. Потом запахи – едкий дезинфектант, который въедался в ноздри и оставлял металлический привкус на языке, стерильная чистота больничного белья, слабый аромат цветов где-то в стороне.

И только после этого – боль. Она обрушилась на него, как лавина, сначала тупая и разлитая по всему телу, затем сфокусировавшаяся в висках пульсирующим молотом. Каждый удар сердца отдавался в голове взрывом, и Михаил застонал, сам не узнав собственного голоса – хриплого, чужого, который мог бы принадлежать глубокому старику.

– Михаил Петрович? – Женский голос прорезал туман, в котором плавало его сознание. – Вы меня слышите?

Он попытался открыть глаза, но веки словно налились свинцом. Когда это наконец удалось, мир предстал перед ним размытым пятном, в котором медленно проступали очертания: белый потолок с длинной трещиной, похожей на молнию, флуоресцентные лампы, заливающие все холодным светом, лицо молодой женщины в белом халате, склонившейся над ним с выражением профессиональной заботы.

Михаил хотел что-то сказать, но горло пересохло, став словно древний пергамент. Вместо слов вырвался только невнятный хрип. Медсестра – он понял, что это медсестра, по бейджику на халате – сразу поднесла к его губам ложечку со льдом.

– Не торопитесь. Маленькими глотками.

Холод растекся по пересохшему рту благословенной прохладой. Михаил жадно втягивал талую воду, чувствуя, как к нему постепенно возвращается способность быть человеком. Язык отлипал от неба, в горле появлялась влага, мышцы лица начинали слушаться.

– Где… – голос звучал как скрежет наждачной бумаги, – где я?

– Центральная клиническая больница. Москва. – Медсестра проверила показания мониторов, мигающих зелеными цифрами. – Вы долго спали, Михаил Петрович. Очень долго.

Больница. Москва. Эти слова должны были что-то значить, но они повисали в воздухе, не находя отклика в памяти. Михаил попытался сосредоточиться, нащупать хоть какую-то зацепку в дымке своих воспоминаний. Последнее, что он помнил ясно… октябрь. Золотая московская осень, шуршание листьев под ногами, запах дыма от костров в парках. Он стоял в своем кабинете в университете, разглядывая карту Норвегии, и планировал что-то важное. Экспедицию. Да, точно – экспедицию.

А дальше – пустота, как будто кто-то взял и вырезал из его жизни несколько месяцев, оставив только рваные края.

В палату вошел мужчина в белом халате – врач средних лет, с умными глазами за очками в тонкой металлической оправе. Лицо его было усталым, со следами хронического недосыпа, которые Михаил узнал бы среди тысячи – такими же были лица его коллег в период сессии или при подготовке к защите диссертаций.

– Я доктор Волков, ваш лечащий врач, – представился он, доставая из кармана небольшой фонарик. – Сейчас проверим рефлексы. Следите за светом, пожалуйста.

Яркий луч заскользил перед глазами Михаила из стороны в сторону, и он послушно проследил за ним, чувствуя, как где-то в глубинах мозга медленно, скрипя, как заржавевшие шестеренки, начинают работать механизмы мышления. Доктор кивнул удовлетворенно и убрал фонарик.

– Хорошо. Рефлексы в норме. Как самочувствие?

– Голова раскалывается, – Михаил попробовал приподняться на локтях, но мышцы не слушались. – И я… я ничего не помню. Кажется, был октябрь, я готовился к поездке. В Норвегию. Но дальше…

Он замолчал, пытаясь пробиться сквозь стену забвения. Там, в глубине, что-то шевелилось – обрывки образов, голоса, ощущения, но все это было похоже на сон, который пытаешься вспомнить после пробуждения: чем больше напрягаешься, тем быстрее ускользают детали.