Конечно, вот текст первой главы «Пустые улыбки», написанный в соответствии с вашими требованиями, стилистикой и сюжетом.
Холодная осенняя морось оседала на воротнике плаща, на волосах, на ресницах, превращая мир в размытую акварель. Артем Вольский стоял под козырьком пустующей автобусной остановки, делая вид, что ждет транспорт, которого здесь не будет еще минут двадцать. Его взгляд, однако, был прикован к фигуре в дальнем конце небольшого, почти заброшенного сквера. Виктор Павлов, бывший строительный магнат, человек, чей голос, по слухам, заставлял дрожать бетонные перекрытия, теперь с методичной неспешностью подрезал кусты роз. Его движения были плавными, выверенными, лишенными какой-либо суеты. Они были пусты.
Артем наблюдал за ним уже сорок минут. За это время Павлов не сменил позы, не выпрямился, чтобы размять спину, не смахнул со лба невидимый пот. Он был похож на идеально отлаженный автомат, запрограммированный на уход за увядающими осенними цветами. Дождь усиливался, превращаясь из мороси в мелкую, назойливую сетку, но садовник, казалось, не замечал этого. Вода стекала по его лицу, по аккуратно подстриженным седеющим волосам, по дорогому кашемировому пальто, которое выглядело абсурдно неуместным в этом городском саду, полном прелой листвы и тишины. Но самым абсурдным, самым неправильным было его лицо. На нем застыла улыбка.
Это не была улыбка радости или умиротворения. Артем за свою журналистскую практику видел сотни улыбок: фальшивые улыбки политиков, усталые улыбки врачей, хищные улыбки адвокатов, вымученные улыбки жертв. Эта была другой. Она не затрагивала глаз – они оставались спокойными и стеклянно-прозрачными, как у манекена. Улыбка жила своей, отдельной жизнью, легким, едва заметным изгибом губ, не выражавшим ничего, кроме факта своего существования. Она была протокольной. Пустой.
Артем достал сигарету, но зажигалка в отсыревших пальцах щелкнула вхолостую. Он убрал ее, так и не закурив. Этот человек, Виктор Павлов, три месяца назад потерял в результате рейдерского захвата все, что строил двадцать лет. Его империя рухнула. Его партнеры предали. Его сын, не выдержав позора, попал в клинику с нервным срывом. Сам Павлов, по словам очевидцев, впал в неконтролируемую ярость, разнес свой кабинет, угрожал, кричал, бился в истерике. А потом исчез. Появился он спустя месяц, в этом самом сквере, с садовыми ножницами в руках. Спокойный. Улыбающийся. Исправленный.
Артем чувствовал, как холод пробирается под одежду, но это был не только холод осеннего дня. Это был внутренний озноб, тот, что он испытывал, сталкиваясь с чем-то фундаментально неверным, с изнанкой реальности. Он уже говорил с Еленой Сомовой, бывшей примой, чья карьера оборвалась из-за травмы. Она встретила его в своей идеально чистой квартире, где все вещи, казалось, были расставлены по линейке. Она говорила о театре, о потерянной сцене, о боли – но говорила так, словно читала чужую биографию. Ровным, бесцветным голосом. И улыбалась. Той же самой улыбкой.
Два случая – совпадение. Три – закономерность. А их, по слухам, уже десятки. Десятки людей, прошедших через клинику «Гармония» доктора Марка Эйзенштейна и вышедших оттуда с одинаковыми мертвыми улыбками на лицах. Они избавились от страданий. От гнева, от горя, от отчаяния. Но какой ценой? Что доктор удалял из их душ вместе с болью?
Павлов закончил с одним кустом и, не меняя выражения лица, перешел к другому. Его движения были экономичны, в них чувствовалась былая деловая хватка, перенесенная в иную, бессмысленную плоскость. Раньше он возводил кварталы, теперь – подрезал шипы. Артем поежился. В этом спокойствии было нечто более пугающее, чем в самой дикой ярости. Ярость – это жизнь, пусть и разрушительная. А это… это было похоже на смерть, которая научилась притворяться жизнью.
