Тишина здесь имела плотность и вес. Она была не просто отсутствием звука, а активным, давящим состоянием, отполированным до блеска, как и все поверхности в «Терапии чистоты». Я сидел в общем зале, который здесь называли «Пространством ясности», и пытался применить к этой тишине свои программистские аналогии. Это была не нулевая переменная, не пустота. Это был идеально откалиброванный белый шум, настроенный на частоту, которая должна была гасить внутренние помехи, «ментальные токсины», как говорил доктор Белов. Мои первые недели здесь прошли под знаком этого шумоподавления. Я, Алексей Петров, тридцатидвухлетний аналитик, привыкший раскладывать хаос чужих данных на стройные таблицы и графики, наконец-то нашел алгоритм для собственного сознания. По крайней мере, мне так казалось.
Комфорт был сродни анестезии. Белые стены, панорамные окна во всю стену, открывавшие вид на беззвучный, суетливый муравейник Москвы-Сити где-то внизу, лаконичная мебель из светлого бука и матовой стали – все это создавало ощущение пребывания внутри дорогого гаджета, только что извлеченного из коробки. Ни пылинки. Ни лишнего предмета. Ни единой случайной детали. Даже мы, пациенты, или, как нас называл Белов, «участники программы», были частью этого дизайна. Одетые в одинаковые белые костюмы из мягкой, дышащей ткани, мы напоминали персонал высокотехнологичной лаборатории, где объектом исследования были наши собственные души.
Мой страх, моя филофобия, тот иррациональный ужас перед близостью, который превратил мою жизнь в серию побегов и саморазрушений, здесь, в этой стерильной среде, казался чем-то внешним, чужеродным. Грязью, которую можно и нужно смыть. Доктор Белов, Арсений, с его обволакивающим голосом и взглядом, который, казалось, проникал под кожу и считывал самые постыдные строки твоего внутреннего кода, был идеальным системным администратором для моей сбоящей операционной системы. Он обещал не просто исправление ошибок, а полное обнуление. Переустановку до заводских настроек. И я, дошедший до точки кипения, уставший от добровольной тюрьмы собственного одиночества, был готов на все.
Первые групповые занятия, медитации, упражнения на «принятие себя» – все это было похоже на медленное, осторожное погружение в теплую, структурированную воду. Белов хвалил за малейший прогресс, окружал вниманием, которое я, привыкший к эмоциональной дистанции, поначалу воспринимал с подозрением, но потом начал впитывать, как иссохшая земля впитывает влагу. Он называл это «бомбардировкой любовью» – тактика, которая должна была разрушить старые защитные паттерны. И она работала. Я чувствовал, как моя броня, выкованная годами страха и недоверия, начинает истончаться. Я начал верить. Верить в чистоту. В возможность исцеления.
Но сегодня утром что-то изменилось. Воздух в «Пространстве ясности», обычно разреженный и спокойный, теперь вибрировал от сдержанного напряжения. Нас было около пятнадцати человек, мы сидели на белых минималистичных пуфах, расставленных идеальным кругом. Утренняя медитация закончилась, но Белов не отпустил нас, как обычно, на индивидуальные сессии и процедуры. Он стоял в центре круга, и его привычная мягкая улыбка казалась сегодня нарисованной, под ней угадывалась стальная решимость хирурга перед сложной операцией.
«Друзья мои, – его голос, усиленный скрытой акустикой зала, был бархатным, но в нем не было привычного тепла. – Вы все проделали огромную работу. Вы научились дышать. Вы научились слушать тишину. Вы сделали первые шаги по пути к своей изначальной, незамутненной сути. Но это был лишь подготовительный этап. Мы очистили поверхность. Теперь пришло время для глубокой дезинфекции. Для вскрытия тех гнойников, которые отравляют ваше существование изнутри».
