Паники не было не потому, что все оказались примерно
дисциплинированными и по-граждански сознательными. А потому, что
ужас и шок, застывший, как холодец, в костном мозге, напрочь лишил
способности хоть как-то проявлять инициативу. На мгновение,
показавшееся нам длиннее атомной войны, реальность приобрела
характер сонной нелепицы, и мы шли и, еле движимые от страха,
ощупывали себя онемевшими руками...
О да, мы уцелели. Нам повезло – притом, что очутиться в этом
поезде не сказать, чтоб удача. Среди кусков человеческого мяса,
среди костей и крови, запёкшейся на стенах, на одеждах и наших
обезумевших лицах, то облегчение, с которым мы убеждались в своей
невредимости, кажется кощунственным теперь. Как могли мы в ту
минуту думать только о себе? Да как мы?!.. Могли. В
действительности единственное, что каждого из нас тогда волновало,
это собственная шкура и собственные руки, которыми мы сможем обнять
своих близких вечером того же дня. Мы остались живы, мы остались
целы, но мы и не подозревали, что иной характер потерь, как процесс
конфискации, уже вступил в силу с подписью детонатора на поясе
смертника.
6-е февраля 2004-го года – день, когда оборвалась наша
молодость; день, ставший мемориалом с фотографиями в памяти.
Чёрно-белыми, точно из газеты. Такими теперь будут обложки наших
семейных фотоальбомов, украшенные прежде яркими цветами...
Нас кое-как организовали и повели по тоннелю метро к выходу на
платформу «Автозаводская», когда я краем глаза зацепил толстую
тетрадь с пружинкой, застрявшую в кабелях и словно исторический
факт возвысившуюся над домыслами и догадками архивариусов.
Она лежала одинокая, парадоксальная, вне всякого созвучия с
происходящим – как будто мне её нарочно подбросили. Простенькая
надпись: «Самородский Алексаша: то ли ещё было, есть и будет» – вот
всё, что можно было разгадать на её обгоревшей корочке,
пропитавшейся багрянцем. Содержимое, во всех смыслах попавшее в
переплёт, сохранилось лучше. Но собрать его воедино, придать
удобочитаемый вид, стоило немалых трудов и терпения. Это был
стопроцентный черновик: со множеством помарок, вставок, текстовых
перекрестий, взаимоисключающих суждений, а иногда и наивной,
беспомощной брани – какой и должна быть живая жизнь, наверное... Да
и края листов пообгорели изрядно.
Сергей Осмоловский.
САМОРОДСКИЙ АЛЕКСАША: ТО ЛИ
ЕЩЁ БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ
18 февраля
Я долго ждал чего-то нового в жизни. Какого-нибудь нового этапа
– такого, чтоб, как водится, махнуть на прощанье рукой,
перечеркнуть прошедшее уверенным жестом, и начать жить заново, с
чистого листа. Однако новые этапы всё не приходили, а если и
приходили, то отскакивали от меня, словно кариес от пластикового
зуба, так что в конце концов я не придумал ничего лучше, как начать
дневник с нового года. Зря, что ли, рассудил я, мы каждую ночь на
1-е января звеним тостами, гремим пожеланиями и пузыримся под
шампанское, газированное углекислотой? Авось именно оно, первое
утро нового года, и станет для меня тем самым подспорьем,
трамплином, волшебным пинком, что запустит мою задницу в
космическое счастье, как ядро с бароном Мюнхгаузеном к Луне, и
выведет на траекторию ровного и беззаботного полёта.
Так я думал ещё 31-го декабря. А накануне и тетрадочку эту
купил, и настольную лампу поменял, и ручку выбрал с удобным
корпусом и чернилами приятного мне, синего, цвета. Выспался. Голову
помыл. Распелся, раздышался, растянул пальцами рот, как будто весь
день улыбался – словом, приготовился. Но вот уже больше полутора
месяца миновало с последнего удара Курантов, а перо моё всё ещё
лежит на белом листе, как неподъёмная гиря. Голова пробыла это
время, точно в дурмане, чувства лихорадило, а эмоции вообще пахли
мертвечиной. Вчера истекли сорок дней, как водитель новогоднего
такси навсегда увёз от нас нашего Женьку...
