Трамвайная остановка у осеннего парка
Прицепив на дверь записку «Скоро вернусь», он идёт провожать меня. За пазуху старого демисезонного пальто он сажает котёнка. «Вот, приблудился, – говорит он, как бы извиняясь. – Без меня теперь не может. Оставить одного – будет кричать, как ребёнок».
Тёмный переулок около парка Тимирязевки. Идём почти на ощупь. Под ногами – мягкая, перепрелая ноябрьская листва.
– Осторожнее, здесь кочка, – говорит он, – не споткнись. Представляешь, выросла такая штука посреди асфальта. Пощупай ногой. Вот. Растёт и растёт… С каждым годом всё больше. Вроде как огромный дождевик сквозь асфальт продирается. Или ещё кто-то. Всё собираюсь сказку про эту кочку написать.
Мы идём мимо тёмной стены парка, как мимо дремучего леса, на слабо желтеющий впереди огонёк трамвайной остановки.
– Какой из тебя клоун? – говорит он. – У тебя красивые женские руки. Разве у клоуна бывают такие руки?
– Всё равно. Не в этом дело, – говорю я.
– Давай я лучше писать тебя научу, – предлагает он. – Будешь писателем. У тебя есть способности. Все эти твои штучки, как ты их называешь? Да-да, репризы, в них что-то есть… Если над ними поработать, получатся рассказы.
– Я буду клоуном, – говорю я.
Он вздыхает.
– Что ж ты, если в следующий раз влюбишься в водопроводчика, то станешь водопроводчиком? Или я уж не знаю, в кого… Глупо.
Я не обижаюсь на него. Он старик. Разве он может понять меня? Я злюсь на приятеля, который дал мне телефон этого живого классика («Отличный дядька! Поможет, подскажет…”), и он теперь шаркает рядом со мной по тёмной дорожке с котом за пазухой. Неужели, думаю я, когда мне будет сорок лет… сорок лет? я содрогаюсь от ужаса. Нет. Никогда.
Мы выходим на трамвайную остановку. Деревянная, с ажурной резьбой на козырьке, с лампой под старинным плафоном, она, наверное, одна такая на всю Москву, чудом сохранившаяся. На мгновение мне вдруг кажется, что я попала во времена прабабушкиной молодости, во времена конок и кринолинов…
– А я, знаешь, с детства мечтал стать писателем. Хотел писать романы, такие толстые… с разными любовными историями… Чтобы мечтательные девочки, как ты, читали по ночам и плакали.
– Смешно, – говорю я.
– Вот и я говорю: смешно, – поспешно соглашается он. – Но ведь это в детстве…
Мне немного неловко, я всё жду, что он начнёт расспрашивать, какая из его книг мне больше всего нравится, а я ни одну из них не смогла дочитать до конца. Я даже не могу сейчас вспомнить ни одного имени, ни одного живого лица… Но он молчит.
На остановке, кроме нас, никого. Покачивается на ветру жёлтая, мутная лампа. Наши тени возникают то справа от нас, то слева. От этого кажется, что на остановке нас больше, чем есть на самом деле.
– Знаешь, какая самая страшная вещь? – спрашивает он.
– Наверное, одиночество, – говорю я, глядя, как его рука ласкает котёнка. Котёнок от удовольствия урчит, даже странно, как громко он урчит, такой маленький – где в нём помещается столько удовольствия?
– Одиночество?.. – переспрашивает он. – Одиночество перетерпеть можно. Да и потом: какое одиночество? Открыл дверь – вошло существо, вот это, трётся об ногу… уже не одинок. Нет, милая, в жизни есть вещи пострашнее… Всю жизнь простоять на такой вот трамвайной остановке. И не знать, придёт он или нет, твой трамвай?..
– А они здесь вообще-то ходят? – спрашиваю я, чувствуя, как осенняя сырость пробирает меня до костей.
– Вообще-то ходят. Твой-то уж точно придёт.
– Почему же вы не написали его? – спрашиваю я. – Свой роман.
– Почему?.. Да потому же, почему ты не выйдешь на цирковой манеж! – говорит он неожиданно жёстко. Но тут же виновато улыбается. – Прости. Не слушай меня. Я ничем не могу помочь тебе. Ты во что-то веришь, ты можешь вот так смешно влюбиться… Это я должен просить тебя: помоги, научи! Я давно уже никого не любил. Я не написал свою единственную книгу, я всё ждал, когда будет можно… Но даже если завтра мне скажут: можно, я всё равно ничего уже не напишу…
