1
Время было неспокойное: готовились к войне с Туретчиной, бунтовали раскольники, уходили помещичьи тяглецы от невыносимого крепостного гнета, бежали люди от страшной рекрутчины, от воеводских притеснений и от поборов крапивного семени – приказных ярыжек. Беглые сбивались в шатучие ватажки; на путях-дорогах от них было тревожно и опасно.
Толмач Посольского приказа Шафиров торопился по неотложному государеву делу в Тулу. Зима стояла морозная, вьюжистая. Под крытым возком тягуче поскрипывали полозья, сильно укачивало – сон слипал очи. Шафиров подремывал.
Сбоку возка, над голубыми снегами, катился месяц. Мимо бежали запорошенные снегом боры, ельники да придорожные кусты.
Под самой Тулой, когда приветливо замигали долгожданные огоньки, бородатый ямщик накрутил на руки вожжи, взвизгнул, загоготал и бесшабашно погнал коней под угорье. Возок с разбегу нырнул в ухаб, подпрыгнул, Шафирова подбросило; он вздрогнул и открыл глаза.
Впереди чернели оголенные кусты; на дороге стоял великан, растопырил ручищи и поджидал возок.
«Разбойник! – ожгла догадка Шафирова. – То-то разбойный посвист, то-то гогот!»
Храбрый и ловкий царский сподручный ездил всегда без охраны. Схватил он спросонья знатный дорожный пистолет – и по разбойнику.
А пистолет-то и не стрельнул, испортился.
«Эко, дьяволище, чем же теперь обороняться?» – струхнул Шафиров, и на лбу его выступил холодный пот.
– Э-ге-ге! Гей! – не примечая шафировского страха, заорал ямщик, кони взметнули и стрелой пронесли мимо дуплистого дерева, тянувшего над дорогой толстые узловатые сучья.
– Ух ты! – с шумом выдохнул Шафиров. – А я-то думал…
Толмач отвалился к спинке саней и облегченно закричал ямщику:
– Шибчей гони!
Огоньки Тулы замелькали чаще и приветливей, запахло дымком. На заставе сторожевые люди окрикнули:
– Стой, кто едет?
– Пади! – заорал ямщик и промчал мимо будочников; под тройкой закружилась снежная пыль.
На ночлеге Шафиров закручинился: добрый дорожный пистолет попортился, не работал. Пистолет тот был работы немецкого мастера Кухенрейтера: бил безотказно и метко.
В горнице, в которой расположился на ночлег вельможа, стояли жарынь и тишина; за печкой, шурша, ползали усатые тараканы, на столе в шандалах потрескивали сальные свечи. Подле них склонился тульский воевода в кургузом мундирчике и в буклях, посыпанных мукой, и рассматривал пистолет.
– Дивной работы, – удивлялся он, – а только извольте не кручиниться, враз горе изживем. В Кузнецкой слободке есть у нас кузнец Никита Антуфьев, так кузнец тот не токмо пистоль может исправить, а самого черта подкует!
Шафиров питал страсть к хорошим ружьям и пистолетам и, как заслышал про тульского кузнеца, обрадовался:
– Гони, воевода, холопьев до кузнечишки да накажи: ежели пистолет мой счинит – сто рублей жалую. Ежели испортит – будет бит плетями.
Перед Шафировым стоял полуштоф, на глиняном блюде – моченые рыжики. Сам Шафиров крепок, скуласт, низенький, но проворный, с влажными улыбающимися глазами, готовыми понять все на лету. В свое время он попался на глаза царю, и за башковитость и расторопность Петр Алексеевич быстро возвеличил его. Если что надумал Шафиров – вынь да положь! Скор он был на дела и на руку. В ожидании тульского мастера гость принялся за ужин.
Тем временем за полночь разбудили кузнеца Никиту Антуфьева передать ему наказ царского посланца. Кузнец еле очухался от сна, поднялся всклокоченный, злой:
– Пошто разбудили?
Ему в руки – пистолет работы мастера Кухенрейтера:
– Можешь починить?
Кузнец глянул на пистолет, разом соскочил сон; оружейник, положив на ладонь пистолет, залюбовался:
