Действующие лица
Соколов Сергей Петрович – 25 лет, старший лейтенант.
Волобуев Виктор Тимофеевич – 42 года, лейтенант.
Денисов Алексей Васильевич – 24 года, лейтенант.
Рубинштейн Зиновий Моисеевич – 20 лет, лейтенант.
Пухов Иван Иванович – 20 лет, лейтенант.
В центре темной сцены тесная прокопченная землянка. В ней на грубых березовых комельях сидят Соколов, Волобуев, Денисов, Рубинштейн. Они в полушубках, перетянутых портупеями, в шапках-ушанках. Посередине землянки стоит ящик из-под снарядов, на ящике – сделанная из гильзы лампа-коптилка. В углу потрескивает печка-буржуйка.
Волобуев (грея руки над буржуйкой). Ну что, Леш, почитай газетку.
Денисов (расстегивает полушубок, бережно достает газету, разворачивает). Так…
Соколов. Да ты двигайся ближе, не видно ж ничего.
Рубинштейн (берет коптилку, подносит к газете). А мы вот так устроим.
Денисов (устало усмехнувшись). Во. Как днем. Так…
Читает.
В ночь с 26 на 27 декабря на Курском направлении после продолжительной артподготовки…
Соколов (перебивает). Погоди-ка! Что ж мы про Ваню забыли? Подожди, Леш, он сейчас вернется, тогда все и послушаем.
Волобуев. Да что он, сам не прочтет? Придет и прочитает. Читай!
Соколов. Отставить. (Укоризненно Волобуеву.) Как харчи принести – так Пухов.
Волобуев (недовольно). А что… у кого кость помоложе, тот и пусть подсуетится. Нам денщиков не положено – рожей не вышли.
Рубинштейн. Вы, Виктор Тимофеевич, всем вышли, а вот равных по званию почему-то не уважаете.
Волобуев. Эх, мальчики. Попались бы вы мне год назад. Когда я в майорах ходил. Тогда б поговорили об уважении.
Соколов. Да хватит вам, Волобуев. Будто мы все виноваты, что вас разжаловали.
Волобуев (расстегивает ремень и полушубок). Хватит, не хватит… Вы на войне без году неделю, а мне вон… (Снимает ушанку, показывает шрам на виске.) В Гражданку еще влепили белые. Тогда помоложе вашего Пухова был. Финскую прошел. Вот и толкуйте, кто кого уважать должен.
Денисов. А за что же вас… ну… того?
Волобуев (достает кисет, принимается сворачивать самокрутку). За что, за что… За то, что не люблю, когда врут и цену себе набивают.
Рубинштейн. Это как?
Волобуев. Да вот так. Были на маневрах, под Киевом. Ну, я батальоном командовал, а в политруках у меня такая сволочь ходила – не приведи встретиться. Карьерист, выскочка, сынок генеральский. Ну и короче, когда Днепр форсировали, у нас солдат утонул. А эта сволочь дело так представила, что, дескать, солдата специально утопил другой солдат. И сделал это потому, что в душе был классовым врагом. Вот. Ну и пошел раздувать, особистов на солдата навесил. Потом и сержанта зацепил, а после, глядь – и старшину нашего, Петровича. Тот ему, гаду, в отцы годился. Ну, здесь уж я не стерпел, вызвал его на разговор. Как же, говорю, так можно преданных людей марать? А он мне – у тебя, Волобуев, политическая близорукость. У нас в батальоне троцкистские выкормыши свое тайное гнездо вьют, а ты не видишь ничего. Вот как. Смотрит на меня орлом, а после говорит – если, Волобуев, ты и дальше будешь покрывать классовых врагов, то я доложу кому надо. Ну, тут я уж не сдержался – кааак врежу ему по роже. Он с копыт. А я – с майоров.
Отворяет дверцу печки, поджигает ветку и прикуривает. Дверь землянки распахивается, входит Пухов с двумя большими котелками в руках.
Пухов. Принимай жратву, братцы!
Волобуев. Во! Это – дело!
Все помогают Пухову расположить котелки на ящике.
Пухов. Нам самый верх! А каша с маслом.
Рубинштейн. Вань, ты просто Кутузов!
Денисов. Наш Ваня – человек бывалый.
Пухов. А то как же!
Волобуев.
