Кистень

В засыпанном снегом лесу царила тишина. Она искрилась в лучах закатного солнца и оседала на зубах хрустящими льдинками. Павлуха ещё раз вдохнул стылый воздух и натянул шапку поглубже на уши. Зябко.

Ничего, другим не лучше. А у него зипун справный, новый. И валенки. Да и ждать уже недолго осталось – скоро смеркнется, а грачи по темноте ездить не любят, так что…

Громко каркнула ворона – Павлуха от неожиданности вздрогнул и чуть было не перекрестился. Вот оно, это Егор знак подает.

Переступив ногами, притоптал снег, отвел еловую лапу, прищурился. В тишине раздавался скрип полозьев по снегу. А дорогу-то припорошило, колеи едва видать. Да и то – с утра пуржило, только недавно стихло, словно затаилось все.

Скрип приближался. Больше ничего, пока только скрип. Но вот из-за поворота показались сани, обычные розвальни. Впереди сидел и правил лошадью монашек, укутанный поверх зимней шерстяной рясы в потертую шубейку. Совсем мальчишка, послушник безусый. На голове войлочный колпак, торчащие из-под него уши раскраснелись на морозе. Позади громоздились какие-то тюки, прикрытые рогожей. Среди них едва различалась фигура – второй монах, постарше, с пегой бородой. Он сидел, настороженно крутя во все стороны головой, иногда прикладывал левую руку ко рту – грел. Правая, под накинутой на плечи дохой, прижимала к груди кожаную суму.

Свист раздался, словно гром с ясного неба, с веток посыпалась изморозь, монастырская лошадка прянула в сторону и, угодив сугроб, остановилась. А к саням уже бежали, проваливаясь в снегу, одетые кто во что люди. С разных сторон бежали – не уйти монахам-грачам. Да и невозможно – грохнул выстрел, и опрокинулся навзничь молодой послушник. Около головы по снегу – кровь, словно рябиновая гроздь.

Второй успел подняться, но к нему, замахиваясь, прыгнули сразу двое. Что-то круглое взметнулось, блеснуло, впилось в висок, дробя кость. Медленно, словно после тяжелого хмеля, осел монах на рогожи, поскреб руками и затих.

Павлуха постоял над ним, смотрел, как стекленеет удивленный взгляд, а после наклонился, заботливо поднял выпавшую из мертвых пальцев сумку и взвесил в руке. Не зря они в засаде мерзли – как и говорил Щербатый, фунта два золотишка, не меньше. Даже если пополам с серебром, все равно добыча знатная.

Пока оттаскивали в сторону тела, чернобородый с цыганскими блестящими глазами мужик спрыгнул в колею. Наклонился, повозил в снегу окровавленным кистенем, очищая шипы, отряхнул и сунул за пояс. Распрямившись, заметил выбившийся из распахнутого ворота крестик, убрал под рубаху.

Тем временем испуганно всхрапывающую лошадь вывели из сугроба, сани развернули.

– Пора уносить ноги, Кистень, – позвал Павлуха. – Как бы монастырские грачи не всполошились.

– Ну, поехали!

Тот, кого навали Кистенем, сплюнул и, загребая снег яловыми сапогами, шагнул к розвальням.

Через минуту на лесной дороге остались чернеть только две распростертые на снегу фигуры. И опять наступила тишина.

Это началось в тот самый день. Именно он стал точкой отсчета, хотя, наверное, можно было бы выбрать и другую. Тот день, когда Мика переступила порог Академии архитектуры, подошел бы не меньше. Или тот, когда впервые увидела Дэна. Или… нет, хватит, это началось пятнадцатого июня, и ни днем раньше.

***

Она мчалась, опаздывая на общее собрание курса. Настало время черешни, и ею торговали на каждом углу. Тротуары были засыпаны черешневыми косточками, они прилипали к подошвам босоножек, и приходилось останавливаться, чтобы счистить их, скребя подметками об асфальт. Звенели трамваи, с которыми Мике было не по пути, сияли вымытые окна особнячков, а она бежала вниз по узкой улице и была переполнена ощущением близкой свободы.