Одни говорили, что он умер в день, когда ему исполнилось сто лет, другие, что погиб накануне, осматривая печные трубы на дворцовой кухне, третьи сходились, что скончался через месяц в феврале, о чем в архивах Стамбула имелась, пока не исчезла, казенная запись, вот и числа на могильном камне говорили то же, но известняк, дело известное, недолговечен, и дата стерлась раньше, чем ее успели запомнить, и спустя время споры пошли по новой, пока не решили считать, что умер он в возрасте около ста лет – и на том бы делу конец, только в Конье (вечно эта Конья!) объявился полвека спустя дервиш родом из Кайсери, и утверждал этот дервиш в кофейне на базарной площади, что видел его своими глазами, седым, как положено старцу, и незрячим, потому что ослепил себя золотой иглой, которая принадлежала, говорил он, еще великому Бехзаду из Герата, а потом показывал мне в городе мечети и караван-сараи, фонтаны и бани, мосты и беседки, а если вы спросите, как же слепец мог что-то показывать, отвечу: когда художник ослепляет себя иглой, тьма не сразу опускается на мир и он долго различает предметы вокруг, хотя все чаще предпочитает вспоминать мир таким, каким его видел Аллах.
Я приехал в Одессу на поезде и в тот же вечер собирался сесть на паром до Стамбула. Билет заказал в Москве, он лежал в кармане. С вокзала, купив кулек арахиса, отправился в порт.
В Одессе я был однажды, когда мне исполнилось три года. Отец тогда жил с нами, и мы поехали на море все вместе. Помню, на длинной лестнице я уронил мороженое и разревелся. А он купил коробку эскимо и поставил прямо на ступеньки.
От коробки шел пар, отец улыбался.
Вот и все, что запомнилось.
Я шел по широкой улице города, уж не знаю, как она называлась. Между домов застыл, как вода, в аквариуме вечерний воздух, из подворотен тянуло кошатиной и печным дымом.
Шелестела от ветра старая штукатурка.
Обогнув зеленого Дюка, я спустился по лестнице. Портовый зал ожидания пустовал, и даже газированную воду из автомата не отпускали. Окошки касс были закрыты и задернуты шторками.
Сквозь ткань пробивался свет. Я постучал по стеклу. За шторкой послышались смех и скрип фольги. Я спросил, что с моим рейсом, вот билеты. В тишине зашуршали бумаги, потом раздался женский голос: «Билеты на паром не проданы, рейс отменяется».
Между шторок, как в цирке, возникла рука. Рукой нетерпеливо помахали, и я покорно выложил паспорт и билеты. В кассе снова зашелестело, потом на стойке появились деньги. Свет погас.
«Да не сходите вы так с ума, – донеслось из темноты. – Возьмите самолет, и завтра будете у себя в Стамбуле!»
Перебрасывая рюкзак с плеча на плечо, я поднялся по лестнице. По левую руку от Дюка, где сквер, слонялся молоденький солдат в зеленой, как памятник, гимнастерке. Я спросил дорогу к авиакассам. Он поспешно согласился проводить – как будто только и ждал этого. По пути он рассказывал про службу в инженерных войсках. Они, говорил солдат, глотали гвозди.
Я купил билет на утренний рейс, турецкие авиалинии. Для ночлега мне в кассах посоветовали гостиницу «Красная». Дорогу до «Красной» показывал все тот же солдатик. Оказывается, все это время он ждал меня на улице.
Когда-то гостиница «Красная» считалась самым шикарным заведением Одессы. Видимо, в память об этом с меня содрали приличную сумму. «Вы же иностранец», – улыбнулись две бровастые девицы за стойкой.
Я вошел в комнату и лег, не снимая обуви, на кровать. Расстегнул ремень и пуговицы. В тишине было слышно, как сифонит за стеной унитаз, а под потолком скрипит лепнина. Сколько я пролежал в темноте? Не знаю. Может быть, пять минут, может быть, час.
