Я выросла с отцом, который подкладывал меня под каждого следующего мужчину в моей жизни.
В каждом из них была частичка его, моего отца.
Крепкого и сексуального, сильного и мужественного, серьезного и большого.
А, еще, мерзкого и похотливого, пьяного и вонючего, озабоченного и дряблого
В той воинской части, в которой служил папа, по выходным собирались большие компании и напивались.
Среди них был и дядя Шурик: старый, толстый и скользкий человек.
В мундире он выглядел солидно, но на этих застольях он напивался до трусов.
Сидел в семейниках, подтяжках и белоснежной майке, растянутой до сморщенных коленок.
Я уже знала, что он тихо поведет меня в другую комнату и закроет дверь на старую алюминиевую щеколду.
Я уже знала, что он сядет на скрипучий советский стул посреди этой маленькой комнаты и засунет руку в свои трусы.
Я уже знала, что он будет смотреть на меня, стоящую перед ним возле вылинявших занавесок, и гладить что-то под трусами.
Я уже знала, что он в следующую секунду свалится на пол и медленно, неуклюже поползет в мою сторону.
Но я буду стоять, словно меня вкопали.
А он будет ползти дальше, растягивая улыбку на своем сморщенном лице.
После, ляжет своей тяжелой головой на мои сандалики. И задерет свои томные глаза вверх, смотря на меня, как на звезды.
Он будет улыбаться все шире, его рука снова заберется в семейные трусы, а вторая приблизится к моим ножкам.
Слюнявые толстые губы будут пытаться попасть на носочки моей обуви, черной и лакированной. А я буду смотреть на них и чувствовать отвращение. Мне будет так жалко свои туфельки, которые пачкает этот дядя.
А потом он начнет извиваться и стонать, его глаза уплывут за тяжелые сморщенные веки, а рука, трогавшая мои ножки, остановится и вздрогнет.
Он упадет навзничь на холодный пол и скажет тихо:
«Иди, девочка, все хорошо»
Я долго выбираю платье и решаюсь на то, что сшито моей мамой.
Думаю о том, какие трусы я надену. Встаю чистить зубы, выбираю духи. Сижу перед большим трюмо и всматриваюсь в свое отражение.
Сегодня у меня день рождения и я, наконец, сделаю это.
Сухой и жаркий июль добавляет к моей решимости немного смелости.
Столько историй я уже слышала об этом и сегодня сама окажусь внутри своей, собственной.
Мне сказали, что я должна прийти в одно местное кафе, которое держат турки.
Жгучий ветер подгоняет меня идти быстрее, но сердце колотится так сильно, что я не могу дышать.
Приходится останавливаться и закрывать глаза, чтобы успокоить себя.
Мне жутко интересно и страшно, одновременно.
Меня манит таинственность, но тормозит страх разоблачения. Я торможу и до сих пор не могу оторваться от своего лица в зеркале. На меня смотрит красивая девушка, которой в жизни, похоже, крупно повезло с внешностью. С детства мне говорили, что я похожа на папу. Папины глазки, папины губки. Такие же сладкие и пухлые, сохраняющие свою детскую очаровательность и манкость. Я хочу оторваться от своего лица, но взгляд приклеился в него и не может переключиться на реальность.
Реальность, в которой я сделаю это.
В этом зависшем времени я не думаю об этом. Я просто смотрю в свое отражение и утопаю. Туда, где время замирает. Останавливается. И больше не стремится вперед.
Кафе оказалось заперто.
Я, отчего-то, выдохнула. И в груди стало свободно и легко. Но через секунду откуда-то вырос молодой парень и впустил меня.
Я осмотрела его с девичьим любопытством, оценив по достоинству.
Он оказался красивым и складным. От него хорошо пахло.
В голове защемило от мысли, что он даже не взглянул на меня.
И, только потом, я поняла, почему.
Меня провели наверх, где я увидела того, кто стоял на балкончике и курил.
