Моя правая нога повисает над пропастью. Кажется, вот-вот я потеряю равновесие, бездна меня тут же проглотит и даже не поперхнётся. Ветер безжалостно терзает мои волосы. На голове теперь точно будет не пойми что. Да там и без ветряной укладки вечный хаос. Держусь одной рукой за поручень что есть силы. Для второй там уже просто нет свободного места. Пальцы вот-вот соскользнут.
– Эй, ты, дверь закрой за собой! Или выходи!
Хоть водила и не крикнул: «Эй, Вера!», но почему-то я не сомневаюсь, что орёт он на меня и высадить грозится именно меня. Пару сотен метров назад его что-то не беспокоила езда с полуоткрытой дверью и полуживой мной, висящей на нижней ступеньке. Я делаю невообразимые, изощрённые телодвижения и втискиваюсь-таки в душный, забитый влажными и скользкими людьми салон маршрутки. Нащупываю ручку и резким ударом двери по своей же спине вталкиваю себя ещё глубже внутрь. Всё, бездна осталась где-то в другом измерении. Но это не значит, что она мне больше не грозит.
С моей клаустрофобией такая езда – тот ещё экстремальный вид спорта, конечно. Какой «добрый» родственничек наградил меня такой феноменальной пунктуальностью? Точно не бабуля. А других я и не знаю. Как в мой геном затесался такой вот шальной ген? Лучше расшибусь, но ни за что не опоздаю. Кстати, только что реально были все шансы вывалиться из этой консервной банки и поцеловать асфальт. Зато руководство школы вписало бы моё имя золотыми буквами в какой-нибудь почётный список. «Вера Шацкая, которая пожертвовала собственной жизнью, чтобы не испортить статистику посещаемости и своевременного прихода на первый урок». Мда, ну и канцелярщина. Фу, терпеть не могу свою фамилию. Шипяще-цокающая какофония.
Мысли мои обычно такие громкие, что даже пушечная стрельба, наверно, не смогла бы их заглушить. Иногда мне кажется, что окружающие оборачиваются на звук, который они издают в моей голове. Почему мой внутренний голос именно такой, а не тихий, не вкрадчивый? Кто вообще настраивает его тембр и силу? С другой стороны, это здорово: уметь так громко думать. Потому что сейчас везде, абсолютно везде люди мусорят словами, мусорят звуками. И только если увеличить громкость собственных мыслей, тогда можно хоть как-то защититься от всего этого. Чтобы не превратиться в ходячее ведро для чужих словесно-звуковых отходов. Но вот именно сейчас я почему-то думаю гораздо тише. Почти шёпотом. Может, от стресса внутренняя громкость сама по себе уменьшается. Поэтому я гораздо лучше слышу то, что происходит рядом.
Левый глаз пока способен что-то видеть и различать вокруг. В отличие от правого, в который уткнулось чьё-то ухо. Ну что тут вообще можно разглядеть? Смешались в кучу кони, люди… Щёку и нос что-то назойливо щекочет. Сейчас чихну – и всё «содержимое» маршрутки разлетится ко всем чертям. Ха-ха. Я хочу убрать это что-то и хватаюсь за него рукой. Это прядь чьих-то фиолетовых волос. Блин, алё, мода на цветные волосы – прошлый век! Причём его первая половина. Примерно там же навсегда остались туфли с острыми носами. Не удивлюсь, если та, которая надумала так выкраситься, ещё и обладательница дырявого носа, или губы, или пупка.
– Толечка, ты думаешь, он больше не будет пытаться? Я так переживаю. Если что, я же ночами спать не буду. Не прощу себе.
– Ну, как фказать. Никаких гаантий никто тебе прямо щас не дафт. Время покавэт. Мы фделали фсё, фто от наф зафисит.
Толечка не переставая жуёт какую-то «фкуфняшку». Не очень аппетитно пахнущую, кстати.
– Знать бы ещё, что именно это самое время покажет, когда его выпишут из больницы… И сколько у Сашеньки осталось этого времени. Надеюсь, он будет жить долго. Но как мы можем быть уверены, как? Помнишь Артурчика? Маленького, худенького такого?
