Мурманск просыпался в сером утреннем тумане, будто нехотя выныривая изо льда и сна. Было 6 утра, но город уже дышал – глухо, с хрипотцой, как старый моряк после бессонной ночи. Воздух резал щеки: не просто холодный, а пропитанный солью, мазутом и запахом трески. Где-то вдали гудел буксир, на причале скрипели снасти, а чайки, белые и злые, кружили над рыбным складом.
Порт не был красивым, но был наполнен жизнью. Ржавые краны, облупленные борта судов, грузчики в телогрейках, перекуривающие у ворот. Все здесь говорило о работе и тяжелом физическом труде. И среди этого промышленного хаоса, у причала №7, стоял небольшой, но крепкий корабль – научно-исследовательское судно «Кандалакша».
Судно выглядело скромно: 34 метра длиной, узкий корпус, покрашенный в выцветший красный цвет. Когда-то, в 1973-м, его строили на Астраханской верфи как рыболовный сейнер по проекту 388М – для траления в Баренцевом море. Но в том же году, по инициативе полярника и исследователя Ивана Ларина, его передали Ленинградскому зоологическому институту. С тех пор «Кандалакша» плавала не за рыбой, а за знаниями: брала пробы воды, изучала планктон, замеряла радиационный фон в зонах бывших ядерных испытаний у архипелага «Новая Земля». На борту были лаборатория с микроскопами и центрифугами, небольшая библиотека, каюты для четырех ученых и даже радиорубка с новеньким «Р-619» – подарок от Минморфлота «за выдающиеся заслуги в изучении Арктики». Переоборудованное для научных целей, оно не утратило своей души простого труженика моря. Две грузовые стрелы по бокам, тросы, лебедки и странные приборы, закрепленные на палубе, делали его похожим на странного гибрида рыбака и ученого – существо, принадлежащее двум мирам одновременно. От него веяло не парадным блеском, а спокойной, проверенной силой, готовностью встретить любую опасность, которую приготовила Арктика.
Сейчас на палубе кипела тихая суета. Матросы закрепляли тросы, кок заносил мешки с картошкой и коробки с консервами, капитан проверял список груза. Все было готово. Через два часа – отплытие.
И в эту сцену, как будто сошедший со страниц учебника по биофизике, шагнул Евгений Кирьянов.
Ему было двадцать с небольшим. Он шел по причалу быстро, но неуверенно – будто боялся, что его остановят и скажут: «Тебе здесь не место». На нем была новая куртка – темно-зеленая, с капюшоном и оранжевыми вставками на плечах, купленная в московском «Охотнике» за ползарплаты. Под ней – плотный шерстяной свитер с высоким вязаным горлом, брюки из грубой ткани и крепкие ботинки на толстой подошве. На голове – вязаная шапка-ушанка без помпона, слегка съехавшая набок. За плечами – потрепанный рюкзак, набитый личными вещами, носками, книгами, запасом чая и шоколада. В руках – старый кожаный дипломат с потертой застежкой. Внутри – труды по криобиологии, блокнот с пометками и маленькая фотография в рамке: мама улыбается на фоне московской «хрущевки», держа в руках его школьный аттестат.
Никто его не провожал.
Он приехал из Москвы на поезде «Арктика» – долгие сутки с небольшим в купе с военным пенсионером, который все спрашивал: «А вы, молодой человек, точно не шпион?» Женя только улыбался и смотрел в окно, где за Вологдой начались леса, потом тундра, потом – вечный холод.
Теперь он стоял у трапа «Кандалакши», глубоко вдыхая этот воздух – смесь дизеля, моря и чего-то первобытного. Сердце колотилось, но не от страха, а от предвкушения.
