За темной оградой гор шумел и суетился целый мир, но Линдзи Харрисон ночь казалась безлюдной, такой же нежилой, как опустевшие покои холодного мертвого сердца. Дрожа всем телом, она еще глубже вжалась в сиденье «Хонды».
По обеим сторонам шоссе плотными рядами бежали вверх по склонам вечнозеленые растения, изредка расступаясь, чтобы освободить место торчавшим в разных местах кленам и березам с сорванными зимними ветрами листьями, протягивавшим к небу свои искореженные черные ветви. Но ни огромный лес, ни мощные скалы, за которые он цеплялся, ничуть не умаляли пустоты этой ужасной мартовской ночи. Когда «Хонда» спускалась вниз по петлявшему асфальтовому шоссе, деревья и каменные выступы, проплывавшие мимо, казались бестелесными, словно сотканными из сновидений.
Гонимый свирепым ветром, вихрем вертелся в снопах света фар мелкий сухой снег. Но и буря не могла заполнить собой вселенской пустоты.
Пустота эта была, однако, в самой Линдзи, а не в мире. Ночь, как всегда, была до краев наполнена хаосом созидания. Пустой оставалась только ее душа.
Она взглянула на Хатча. Сгорбившись, он сидел за рулем, немного подавшись вперед, не отрывая глаз от дороги, и казалось, что его застывшее и непроницаемое лицо ничего не выражало. Но за двенадцать лет совместной жизни Линдзи знала, что это не так. Хатча, великолепно управлявшего машиной, не пугали трудности дороги. Его мысли, как и ее, были всецело заняты уик-эндом на Большом Медвежьем озере, с которого они возвращались.
В который уже раз пытались они воскресить ту непринужденность и ту легкость общения между собой, которые когда-то были столь естественными для них. И в который уже раз ничего у них не вышло.
Цепи прошлого все еще крепко держали их.
Смерть пятилетнего сына тяжелым грузом лежала на их плечах. Она душила всякое проявление жизнерадостности, отравляла смех, вселяла мрак в их души. Джимми уже не было с ними четыре с половиной года, почти столько же, сколько он прожил на свете, но его смерть и поныне висела над их головами и давила своей массой, словно огромная, низко плывущая в небе луна.
Прищурившись, глядя сквозь почти сплошь залепленное снегом лобовое стекло поверх обледенелых, судорожно дергающихся дворников, Хатч едва приметно вздохнул. Переведя взгляд на Линдзи, улыбнулся ей. Улыбка получилась бледная, не улыбка, а призрак улыбки, без тени оживления, усталая и грустная. Казалось, он хотел что-то сказать, затем передумал, и дорога снова приковала его внимание.
Три ряда шоссе – один правый, по которому они спускались, и два левых, бежавших навстречу, вверх, – были едва заметны под крутящейся снежной пеленой. Шоссе, сбегая к концу уклона, ненадолго распрямлялось, затем плавно переходило в широкий поворот с ограниченной видимостью. Прямой участок пути еще не означал, что Сан-Бернардинские горы остались позади. Шоссе еще раз должно было круто спуститься вниз.
Пока они проезжали этот поворот, пейзаж, окружавший их, несколько изменился: шоссе резко пошло вверх, и за перевалом открылось черное зияющее ущелье. От него шоссе отделяло лишь выкрашенное в белый цвет дорожное ограждение, едва различимое в сплошном снежном мареве.
Почти на выезде из поворота Линдзи вдруг охватило предчувствие надвигающейся беды.
– Хатч… – прошептала она.
Видимо, и Хатч почувствовал что-то неладное, так как не успела еще Линдзи открыть рот, как он мягко надавил на педаль тормоза и чуть сбавил скорость.
