В городе любовь умирает раньше рождения. Пуповину ей перегрызает почти полное отсутствие деревенской застенчивости, несмелости.
И Прялину всегда казалось, что по-настоящему влюбляться надо там, в так называемой глубинке, а может, и – голубинке, можно запросто, придя в гости, без лукавства превознесть хозяина, неловко, поскольку ты горожанин, поцеловать ручку хозяйке. Ладонь шершава и груба и пахнет чем-то отрубиным. Потому как эта женщина только что по взмету приклада прошлась граблями, опростоволосила стог, сделала его строго-нахальным, лысоватым, как бригадир Зоська.
В этот свой приезд Георгий, как никогда, испытал чувство какой-то вины. Увидел очередь у магазина, где торгуют водкой. И что-то внутри сжалось до плотности камня. Потому как не мог понять Горбачева, зачем он это затеял.
Знакомые, к которым он приехал, всю свою жизнь имели дело с лозой, и виноград для них был чем-то чарующе-живым, и к вину они тоже относились как к крови Господней.
– Знаешь, – сказал Максим Иванович Пичурин, – как мы с Василисой услыхали, что с пьянством собираются бороться посредством запрета, все стало ясно, каков правитель Горбачев.
– Ну вообще-то, – начал было Прялин, – народ ведь спивается…
– А знаешь, это отчего происходит? – спросила Василиса Матвеевна. – Потому как хозяина на земле нету. Возьми нашего Зоську. Да разве ему бригадирствовать? Я бы ему дохлого барана стеречь не доверила!
– Ну а почему другого не поставить? – спросил Прялин Пичурина.
– Потому что подгонка идет не под нашу мерку. Он партийный, потому и человек своего времени. Потому ему и дано право похваляться так до конца и не состоявшимся удальством.
Василиса поставила на стол маленький, чуть надтреснутый чугунчик, который Прялин помнит чуть ли не с детства, и вдруг сказала:
– Знаешь, зачем его по сю пору держу?
– Догадываюсь, – ответил Георгий.
– Что он – безотказен. Чего бы в нем не затеял. А почти вся новая посуда то пригарью схватывается, то с одной стороны жжет, а с другой все остается непроваренным.
– Значит, что нужно? – подторопил с ответом Прялин.
– Надежность.
Походил он по своему Буденновску, и уже через час созерцательный порыв иссяк, на глаза стали попадаться те предметы, которые не делают красоты, и душа окунулась в скорбь.
Бутылку все же Василиса припасла, потому, разливая водку, Максим Иванович сказал:
– Не умеем мы уделять внимание реальности. Идеологический диктат не дает.
И рассказал, как он ездил в Сибирь на заготовку соломы. Приехали они на прибрежье, непуганое пароходными гудками. И вот оттуда – ни сплаву, ни справу – чем доставлять к станции корма? Да опять же машинами. А они жгут как пьют.
– Потом здесь, – сказал Пичурин, – все удивлялись, чего это молоко в совхозе такое дорогое по себестоимости.
И там же, в Буденновске, встретил он свою прежнюю любовь. Постарела. Но обрадовалась молодо.
– Ты? – как бы вопросили все те же, с козочьей недоступностью глаза. А вот волосы – чужие, словно на горизонте простежки не дождя, а града. Неживая белесость.
– Сколько лет прошло, вникни! – зачем-то сказал он эту неуклюжую фразу.
Вникание продолжалось долго, потом воспоследовал ответ:
– Вот обуяли выползнями повители, – и указала на травность, которая заткала улицу.
А ему почему-то вспомнилось, как он недавно побывал в одном подмосковном селе, где была остановлена война в пору, когда она чуть было не обернулась победой немцев. И вот там его поразили железные балки вразнотык – ежи войны. Вернее, лежали только одни их охвостья, все остальное исчезло.
