Мы забыли, бранясь и пируя,
Для чего мы на землю попали…
Ауне проснулась от поцелуя Олафа – и испугалась. Испугалась повторения того, что было ночью. Олаф прильнул к ее спине, провел губами по волосам, шершавыми пальцами сжал измученную, ноющую грудь. Нет, не сильно – нежно, хорошо. Дохнул в ухо неуверенным, дрогнувшим выдохом…
Оранжевое солнце, будто раздвинув мягкие губы полосатых туч на горизонте, пронзило пространство плотным пучком лучей, осветило замершую над брачным ложем статую Планеты. Долгий полярный день шел к концу, Ледовитый океан тяжело бил волнами в высокий берег, бирюзовое небо раскинулось над головой.
Тело замирало от страха перед новой болью, но Ауне повернула лицо к Олафу, приподнявшемуся на локте, и улыбнулась – наверное, получилось жалко, вымученно. Милый Олаф… Его взгляд, полный вожделения, был и умоляющим, и испуганным, и решительным – он не смел требовать, и не умел вызвать ответное желание, и сдержать своего не хотел. Он так долго ждал этого дня…
Ауне еле заметно кивнула, и счастье вытеснило страх перед болью.
– Оле, а если он умрет?
– Кто? – сонно спросил он.
– Наш малыш.
– Вероятность шестьдесят три с половиной процента, – пробормотал Олаф. – В нашем поколении.
Он учился на врача и был очень умным, не только отчаянным и сильным. Во всяком случае, Ауне так считала.
– Тебе его не жалко?
Олаф не ответил – вздохнул снисходительно.
Она еще не знала, смогла ли зачать, но мысль о смерти ребенка кольнула остро, до слез. Раньше это ее не трогало, она знала, что большинство ее детей умрет сразу после рождения, останутся те, кого выберет Планета, кто будет дышать воздухом сам. У ее матери в живых осталось трое детей из одиннадцати рожденных, у матери Олафа – двое из восьми.
В допотопные времена вулканы не выбрасывали в небо столько пепла и углекислоты и все дети рождались способными дышать – Ауне с тоской подумала о том, что до потопа ее нерожденный малыш выжил бы непременно. И устыдилась своих мыслей. Они гипербореи, потомки тех, кого выбрала сама Планета – гневная Планета, – кого она оставила в живых, когда суша опрокинулась в океаны: не сожгла лавой, не разбила чудовищными волнами, не отравила углекислотой, не засыпала пеплом…
Ауне посмотрела в лицо статуе: не только гневная и немилосердная, но и дающая, родящая…
– Пожалуйста, выбери нашего малыша, – шепнула Ауне одними губами. – Пожалуйста!
Задремавший было Олаф прыснул:
– Молишься Планете?
Ауне смутилась, а он высвободил руку из-под ее плеча, легко поднялся на ноги и развернул широкие плечи – должно быть, ему надоело валяться.
– Мы – гипербореи. Мы не должны просить.
– Почему? – спросила Ауне, испугавшись вдруг за него, за его дерзость и самоуверенность.
– Потому что Планета помогает сильным.
– Но ведь это от нас не зависит…
– Это не зависит от нас сегодня, сию минуту. А через триста лет дети не будут умирать. А может, даже раньше.
Благословенна теплая и солнечная гиперборейская весна, и благословенна Восточная Гиперборея, страна счастливых и сильных людей, что, подобно своим легендарным предшественникам, живут в труде и веселье, не зная раздоров и смуты.
Ауне казалось, что родила она легко, хотя солнце обошло по небу целый круг с той минуты, как она ощутила первую схватку.
Ребенка сразу унесли, не позволив ей и взглянуть на него, – она слышала только, что родился мальчик. И Ауне хотела бежать на берег океана, туда, где Планета сейчас решит, останется ли ее сын в живых. Пусть, пусть это обязанность отца. Она должна быть рядом с младенцем, помочь ему – хотя бы своим присутствием… Но врач долго накладывал швы, слишком долго… Наверное, нарочно.
Красное полуночное солнце замерло над океаном, у самой его кромки, разрисовало небо в сумасшедшие цвета, от ясной зелени до зловещего густого багрянца. Ауне нетвердо поднялась на ноги и, ступая узко и осторожно, направилась к берегу.
