В умилении сердечном
Прославляя истукан,
Люди разных каст и стран
Пляшут в круге бесконечном,
Окружая пьедестал…1
Забежав на минутку домой, Саня Латышев снял с полки коллекционную банку из-под «Хейнекен» и, оглядываясь на дверь, зубами открыл бутылку «Жигулевского». Мама должна была вернуться с минуты на минуту, и объясняться с ней было некогда. А она бы точно потребовала объяснений, ей не понять, что в его возрасте пить пиво – это нормально, а не пить пива – ненормально. В зеленую, чуть помятую банку влезло две трети бутылки, и остальное пришлось допить – залпом, из горлышка. Латышев не очень любил пиво, но «Жигулевское» – моча ослиная, а не пиво. Он вытащил из тайника, устроенного на дне чемодана, пачку «Мальборо» и сунул в задний карман джинсов (индийских, но с вранглеровской нашлепкой). К его глубокому сожалению, на пачке вместо «Made in…» красовалось «Табачная фабрика им. Урицкого. Ленинград». Поехали бы они в Геленджик, как всегда, – он бы знал, где достать настоящие «Мальборо», а здесь, во Фрунзенском, все было для него чужим.
Мама каждый год возила Саню на море, иногда на все каникулы, – считала, что в Петрозаводске для ребенка слишком мало солнца. Она была учительницей начальных классов, а на лето устраивалась работать в обслугу какого-нибудь приморского санатория или дома отдыха: за это и денег платили побольше, и «ребенок» мог безо всяких путевок загорать и купаться. В этом году (последнем перед поступлением в институт) в Геленджике у мамы что-то не срослось, и они поехали в Крым: подруга помогла ей устроится в «Айвазовское» посудомойкой.
Латышева здесь раздражало все. В Геленджике они снимали комнату в маленьком частном домике, с террасой, увитой виноградом – на ней он спал, – а здесь жили в панельной многоэтажке, которая днем раскалялась, словно сковорода. И спать Латышеву приходилось на лоджии. В Геленджике остались его друзья, связи – и девушка со странным именем Марта, которой он так ни разу и не написал за всю зиму. Здесь вместо загадочной и молчаливой Марты на одной лоджии с ним жила прозаичная и разговорчивая Наташка. Лоджия была поделена надвое ширмой, а Наташка с отцом снимали соседнюю комнату. Ее отец тоже работал в «Айвазовском», физруком: водил на терренкур одышливых чиновничьих жен и учил играть в теннис их детей.
Латышев скомкал в кулаке этикетку «Жигулевского» и поставил бутылку в угол, где их набралось не меньше десятка. Мама не сомневалась, что это из-под лимонада. Ему оставалось только незаметно выскользнуть из квартиры, но дверь открылась навстречу: не успел.
– Санька, я ужин принесла, – мама сунула ему в руку увесистую сетку (он не ожидал, что это будет так тяжело, и едва не уронил ее на пол). – И черешни тебе купила.
– Я не буду ужинать, – он поставил сетку на стул. – Мне бежать надо, я опаздываю.
– Куда? – улыбнулась мама.
– Тебе-то что? Надо мне.
– А в руке у тебя что?
– Ничего! – он протиснулся мимо нее к двери, стараясь не дышать. – Я ушел, приду поздно.
– Саня! Что значит «поздно»?
– Часов в двенадцать, – Латышев хотел поскорей проскользнуть через прихожую, но лицом к лицу столкнулся с физруком. Как тут тесно! В Геленджике он уходил из дома, перепрыгнув перила террасы. С десятого этажа через перила лоджии не уйдешь…
Физрук, вдохнув запах пивного перегара, демонстративно помахал ладонью перед лицом. Латышев же едва не расплескал пиво из драгоценной банки.
– Все пьешь? – угрюмо спросил физрук.
– А ваше какое дело? – огрызнулся Латышев.
– Саня! Ты как разговариваешь? – Мама тоже вылезла в тесную прихожую. – И что у тебя в руке?
– Ничего, сказал же!
– Пиво у него в руке, импортное, – хмыкнул физрук.
– Саня! А ну-ка вернись!
