Земля задрожала. Совсем близко резанул атмосферу пронзительный паровозный гудок. Прошел резкой волной ветер от пронесшегося скорого пассажирского поезда Москва – Рига.
– Слушай, Дольщик. Я тут было по доверчивости своей рассудил, что ты из деловых, – поморщившись от пробирающего до печенок паровозного гудка, укоризненно произнес Турок.
– Никак ошибся? – с легкой насмешкой спросил его собеседник.
– Ты не деловой. Ты, милок, шпион.
Тот, кого только что обвинили в шпионаже, задорно рассмеялся, демонстрируя на редкость ровные зубы.
– Посмешить меня решил? – отсмеявшись, поинтересовался он. – Тебе удалось.
Отношения выяснялись возле железнодорожных путей, идущих от Рижского вокзала. Эти места последние годы облюбовал уголовный элемент для своих кулуарных встреч и разбирательств. Оно и понятно. При облавах, если шустрых пацанов-наблюдателей по уму расставить, ни один милиционер незаметно не приблизится, а после тревожного свиста можно рвануть врассыпную и затеряться среди железнодорожных строений, а затем и среди бесконечных улочек Марьиной Рощи.
Татуированный с ног до головы, в фуфайке, ватных штанах и кепке, высокий и массивный, пышущий агрессивной силой Турок, первый в драке и пьянке, сверкая фиксами и покачиваясь, стоял, набычившись, напротив своего соперника по горячему спору. Дольщик же, наоборот, был совершенно спокоен. Гладкий, в ладном драповом пальто, невысокий, с округлыми покатыми плечами, в нем ощущалась какая-то крестьянская надежная основа – в поведении, в рассудительной речи, в наивной и вместе с тем хитрой улыбке.
В это же время Саня Клещ и Леха Пятак – крепкие и умеренно татуированные парни, годков эдак двадцати пяти, – сидели на корточках в сторонке и с интересом наблюдали диспут на волнующую и вечную в блатном мире тему: «Кто кого подставил и кто кому должен». В шпионов они не особо верили, но видели, что их до того верный и надежный, как часы московского завода имени Кирова, подельник и вдохновитель на славные дела Дольщик крутит что-то явно сомнительное. А может, он и правда шпион? От этого у умственно и культурно недалеких, но не лишенных романтики парней аж дух захватывало и жизнь открывалась новыми интригующими гранями.
Между тем Турок, дав собеседнику посмеяться всласть, продолжил:
– С тем последним дельцем. С тарантасом тем у Смоленской. И с бумагами в нем. Мало того что дело мутное на поверку вышло. Так у нас теперь на хвосте кроме легавых еще и ЧК висит.
– Да ты не бойся, дорогой мой человек, – беззаботно отозвался Дольщик. – Подымят и успокоятся.
– Э нет, те псы на кровушку натасканные. И не успокоятся, пока дичь не загонят. Так что подвел ты нас под монастырь, Доля. Вот теперь у меня забота – сиди и думай, а может, тебя этим чекистам сдать? И прощение себе выторговать.
– Никак решил сойти с пути порока? – опять улыбнулся Дольщик; улыбка была широкая и немного наивная, без каких-либо намеков на гнусность и непотребный подтекст. – Искупить честным трудом. Стать достойным гражданином СССР.
– А ты не ерничай! – подался вперед Турок.
Его страшно раздражала в Дольщике правильная речь. Сколько общались, ни разу не слышал от него ни одного блатного лихого словечка. А это создавало трудности в общении. Блатной язык гораздо более емко отражал характер многотрудной преступной деятельности. Но похоже, Дольщик блатных просто презирал, хотя сам дела преступные воротил с удовольствием и изощренностью.
– Мне Совдепия не мать родная, а ведьма лютая! – поостыв, произнес Турок. – Ничего хорошего от нее в жизни не видел. Поэтому и базарю с тобой, а не на Лубянку маляву толкаю. Но ты не по-людски поступаешь. Мы тебя за своего держали. А ты нас втемную, как фраеров каких дешевых, пользовал. Нехорошо.
