Часть 1. Перелом
«Ты молод, отважен и не боишься нового? Хочешь за несколько
месяцев заработать на квартиру, машину и безмятежное существование,
а заодно увидеть нечто незабываемое? Звони, осталось всего два
места, с отправлением в воскресенье! Испытай себя там, куда не
ступала нога человека! Поверь, это – работа твоей мечты!».
- Твою-то матушку, - простонал Кирилл и выдернул наушники.
Опять забыл отключить синхронизацию на смартфоне, и тот
почему-то решил прочесть ему так некстати пришедшее сообщение. Кто
вообще отправляет письма в три часа утра? М-да… Пора бы завязывать
спать с этими затычками. Без музыки, конечно, в последнее время
стало непросто заснуть, но ничего, стерпится-слюбится.
Кирилл вздохнул, перевернулся на другой бок и неожиданно легко
перескочил тонкую грань между сном и явью. По лицу расплылась
улыбка – он оказался на каком-то теплом побережье, где летали яркие
птицы, а вдалеке, в тени могучих сосен паслись удивительные
животные неописуемой красоты. До будильника и опостылевшей работы
оставалось еще три часа.
1.
Странная штука – жалость; чем больше жалеешь других, тем более
жалок сам, и ничего с этим не поделаешь. Это – истина. Бесполезно
спорить с ней и обманывать самого себя. С таким же успехом можно
перечить ветру или, например, убеждать себя, что капли дождя не
падают сверху вниз, но, наоборот, отрываются от земли и взмывают
ввысь.
В состояние мутной подавленности проваливаешься незаметно, как в
омут полуденной дремы, и до последнего не понимаешь, что
происходит. И признаваться себе в собственной никчемности не
желаешь, предпочитая рассеивать сочувствие на окружающих, которым
это зачастую совсем не нужно.
Обводя взглядом прохладный салон трамвая, Кирилл жалел всех
сразу. Вот едет бабушка, совсем старенькая, будто вот-вот
рассыпется, а тонкая кожа, напоминающая пергамент, потрескается и
лопнет. Ее детство, отрочество и, может статься, юность прошли в
другой стране, но бо́льшую часть жизни она провела в тщетных
попытках адаптироваться к переменам, стать такой же, как все,
получить право на лучшую жизнь. О неудачности этих самых попыток
свидетельствовал сам вид старушки, ее старое изношенное пальтишко,
давно потерявшее даже намек на первоначальный цвет и фасон.
Точь-в-точь такое же было у прапрабабушки Кирилла, он видел
на фотографиях. Уставшие иссохшие руки, теребящие тонкие потертые
лямки дерматиновой сумочки и, самое главное, взгляд старушки
навевали горькую тоску. Затравленные глаза бесконечно уставшего,
сломленного человека, живущего на какой-то невероятной инерции от
всесильного заряда молодости, давно раздавленного бременем ига
и…
Так, стоп, заладил опять со своим игом. Говорили ведь в школе,
неучам, что никакая это не оккупация, а ос-во-бож-де-ни-е. С
гаденькой такой улыбкой говорили, с напускной благожелательностью
вынуждая настороженных русских детей повторять это паскудное слово.
Да-да, это был свободный выбор жителей бывшей Калининградской
области, куда свободнее, чем где бы то ни было.
Ладно-ладно, хорош о всякой ерунде. Того и гляди, крамольные
мысли скоро станут считаться преступлением. Не ровен час, эти гады
научатся забираться людям в головы, чтобы узнать, что же у
электората на уме, а там ничего хорошего. Ох и взбесятся, выродки!
И правда, хватит о плохом. Лучше пожалеть еще кого-то.
Пухлая девчушка шелестит на польском с мамой, невысокой женщиной
лет тридцати пяти, с тонким прямым носом и выразительными голубыми
глазами. Девочка хмурится, недовольно сопит и изо всех сил
старается заплакать, но что-то не получается. Да-да, детка, жизнь
здесь не похожа на сказку. Чистые дороги, трамваи с кондиционером,
море – все это классно и даже здорово, но ведь ты не будешь
питаться асфальтом и надевать на себя водоросли. Единственное, чего
не осталось в Крулевском воеводстве, так это денег. По крайней
мере, для простого люда. На еду, убогие побрякушки и прочий хлам
хватит, как и на бесконечный кредит, но вот жить – нет, жить ты на
это не сможешь.
