Троллейбус вырулил на Варшавку и горделиво зашелестел мимо собравшейся, как всегда, пробки на светофоре.
На ближайшей остановке в салон довольно шумно ввалилась женщина совершенно неопределенного возраста.
– Видел? – Танька ткнула меня локтем. В ее голосе слышалась гордость.
– Конечно.
На женщину сложно было не обратить внимание. Несмотря на то, что было еще не холодно, одежды на ней было довольно много. Вещи она подбирала скорее по возможности сотворить из них следующий слой поверх предыдущего, чем по фасону или расцветке. И слоев было больше, чем два или три. Это создавало странное впечатление – не неряшливости, а какой-то сумбурности, судорожности сборов. Завершала цветовую вакханалию, кажется, даже самодельная меховая шапка, больше напоминающая ратный кольчужный подшлемник.
Я присмотрелся.
В противовес странному наряду, лицо ее казалось еще молодым, хотя большое количество весьма аляповато наложенной косметики не давало определить возраст.
Хотя, честно признать, я и в менее обескураживающих ситуациях не мог никогда определить возраст женщины.
– Это у нее из кошки? – не удержался я, вернувшись к разглядыванию странного головного убора.
– Возможно. Предпочитаю думать, что из собаки, – со свойственной ей дотошностью ответила мне Татьяна. – Говорят, она была детским поэтом, а потом сошла с ума.
– С чего бы? Казалось бы, такая мирная профессия…
– Вроде как из-за несчастной любви. То есть, это я так слышала.
– Интересно… – я на секунду задумался. – А как они познакомились?
Элегантно подперев щеку левой рукой, Вика направила свой взгляд на повисшие в небе облака. В правой она держала перьевую ручку, которой небрежно помахивала.
В целом, картина себя, сидящей в муках творчества за рабочим столом, представлялась ей вполне удавшейся. В свое время она выпросила у мужа дорогой Montblanc, потому что писать стихи просто печатая на ноутбуке представлялось ей кощунством. И сходила на несколько мастер-классов по графическому рисунку, чтобы, подобно Пушкину, оставлять на полях своих черновиков милые картинки.
На этом, по ее мнению, образ поэтессы был окончательно сформирован.
В нем было очень уместно бросать томные романтические взгляды в небеса.
Большим минусом, правда, являлось то, что сюжетов для картинок на полях у нее не было. К женским ножкам ее не тянуло, собственные автопортреты получались настолько ужасны, что она сожгла все свои первые попытки, чтобы Михаил, не дай Бог, не увидел.
Так что она пыталась научиться рисовать пером облака. Получалось сомнительно и быстро надоело.
Налицо был явный творческий кризис. Облака не напоминали ничего, к чему просилась бы рифма, пальцы сами не тянулись к перу, а их приходилось уговаривать, лист бумаги оставался пустым, чернила в Muses Elizabeth Taylor Special Edition подсыхали за невостребованностью.
В общем стихи не текли никак – ни свободно, ни под нажимом.
Она довольно успешно пыталась убедить себя, что охватывающее ее чувство не было ощущением беспомощности. Нет, это просто… ожидание, вот. И совсем оно не тревожное. Она ж не маленькая девочка, которой могут поставить двойку, она – поэт. Поэтесса.
Она отвлеклась на размышления о феминитивах. С одной стороны, поэтесса звучало более современно, с другой, короткое «поэт» – как-то более емко и гордо, что ли… Не перепутаешь со стюардессой. Хотя у стюардесс очень красивая форма, ей бы пошла…
Аккуратно закрутив колпачок, и только потом небрежно бросив ручку на девственно чистый лист, Вика завалилась на диван, и принялась продумывать, что расскажет вечером мужу.
– Ты не представляешь, как трудно в наше время найти тему для творчества! Все, все уже давно придумано и написано! Про облака? – пожалуйста, про игрушки? – пожалуйста!
