Видал недавно в Ленинграде – горели газовые факелы на ростральных колоннах. Они освещали Биржу и усталых каменных богов, которые сидели, как бурлаки, притащившие баржу, у подножия колонн.
Смотрели на реку; она текла, расщепляясь у Биржи, текла, отражая свет над колоннами.
Надо освещать памятники, обновлять их, давать им слово.
В Москве к памятнику на Пушкинской площади приносят цветы. У бронзового плаща поэта шумят деревья, журчат фонтаны.
Девушки и юноши говорят здесь о любви. Здесь надо было бы читать стихи поэта, учить молодежь горению сердца, высокому сочетанию мысли и возвращению к книгам.
Неужели на площади имени Маяковского нам не будут рассказывать о бессмертии поэта, о его жажде жизни?
Труден путь на каменные ступени.
И дома должны были бы говорить, не часто, не в шуме движений, а утром, когда земля еще раз радуется на прекрасное солнце, поднявшееся в небо.
Красная площадь известна миру и населена славой.
Здесь, у старых стен, революция нашла новое место старому памятнику Минину и Пожарскому.
Вожди народного ополчения стоят у самых ворот Кремля, там, где они принимали парад исправно одетого войска в 1611 году.
Народное бедствие кончилось.
Кремль был вымыт, убран, возвращен народу.
Каменный куст храма цвел за Мининым и Пожарским, а мимо шли одетые в цветное суконное платье нижегородцы – первая в мире регулярная армия с жалованьем, с полковыми котлами, с артиллерией при полках.
Так стоят и теперь бронзовые Минин и Пожарский.
Хочу положить к памятнику короткие слова.
Был у Минина и Пожарского обычаи начинать свои грамоты с рассказа о том, как началась беда.
С чего мне начать?
Пришел человек, называвший себя Дмитрием, устелил площадь красными сукнами, ждал полячку, которую любил, говорил речи, собрался сражаться, был убит в Кремле, а перед смертью говорил речи, о которых мы не знаем.
Был убит и сожжен и воскрес сразу во многих, как будто ночью в город внесли много огней и спутались тени и голоса.
Воевали люди под чужими именами, добивались своего, восставали крестьяне, подходили к городам, выкладывали вокруг городов крепости из сена и дров, сражались и исчезали.
Горела земля, и звери вошли в покинутые дома, и люди скрывались в лесах, и люди целовали крест – уже не знали кому, присягали то вору из Тушина, то королевичу Владиславу.
А дальше идет рассказ про людей, которых нашел народ. Они спасли народ потому, что были им выращены и ему верили.
Прежде разум уступал сабле, ныне сабля уступает разуму
Так говорил храбрый неудачник Самуил Маскевич.
В Москве становилось все неспокойнее. Вместо гетмана Жолкевского остался Александр Гонсевский. По его подсчету, в городе было до восемнадцати тысяч стрельцов.
По соглашению с боярами, Гонсевскому было поручено начальство над Стрелецким приказом. Старый грабитель смоленских мужиков, Гонсевский был опытен.
Он задарил стрельцов подарками и угощениями и начал отправлять их к Новгороду и на берега Ладожского озера, якобы для борьбы со шведами.
Москва постепенно очищалась от русского войска.
Из-под Смоленска в Москву приходили вести.
Сигизмунд заявил посольству, что он королевича в Москву не отправляет по причине его малолетства, что он сам сперва успокоит русских, а потом уже даст москвичам своего сына. Для этого надо, чтобы Смоленск сдался на милость короля.
Смоленск не сдавался. Крепкие его стены выдерживали огонь польских орудий. Наконец рижские пушки расшатали стены города.
Польские войска пошли в атаку.
Но русские били поляков во фланг из уцелевших башен крепости.
Атака была отбита.
В пороховом дыму стояла крепость, а в лагере поляков московское посольство вело переговоры с королем.
Король настаивал на том, чтобы посольство присягнуло ему.
