Миссис Хемингуэй

У них все теперь сделалось à trois[1]. Завтрак, потом купание, обед, после – бридж, ужин и вечерняя выпивка. Три подноса к завтраку, три мокрых купальных костюма на веревке, три кучки карт, оставленные на столе после внезапно прерванной игры… Хэдли и Эрнест не могут остаться наедине. Между ними, словно река меж двух берегов, небрежно скользит Файф. Любовница.

Хэдли с Эрнестом ночуют в большой белой спальне, а Файф разместилась внизу, в маленькой комнате. На вилле воцарилась напряженная тишина, разве что иногда кто-нибудь из друзей поднимется сюда с провизией и мылом и замрет у ограды: стоит ли тревожить странную троицу?

Эрнест, Хэдли и Файф целыми днями слоняются по дому, прекрасно понимая всю нелепость своего положения, но никто не решается отступить первым. Муж, жена и любовница вот уже несколько недель кружат втроем в этом безжалостном, изнуряющем танце.

Утреннее солнце начало пригревать, белые хлопковые простыни в его лучах кажутся голубоватыми. Эрнест спит. Его волосы привычно распались на пробор, а от кожи исходит теплый мужской запах – тот самый, за который Хэдли поддразнивает его, когда бывает в настроении. Вокруг глаз по смуглой коже разбегаются морщинки. Хэдли так и видит, как он прищуривается, всматриваясь в воду за бортом в поисках рыбного места.

В Париже шарм Хемингуэя стала притчей во языцех: он имел потрясающий успех. Его внешность смущала даже некоторую часть мужчин из числа друзей: они влюблялись в него похлеще молоденьких официанток. Другие отмечали переменчивость его характера: временами мягкий, Эрнест мог ни с того ни с сего вспылить – как-то сшиб одному очки с носа в ответ на грубость на «баль-мюзетт». Вот уже и близкие друзья от него дергаются – даже Скотт! Они становятся старше и успешнее, а Эрнесту на это, похоже, наплевать. Но если мужчинам он внушал противоречивые чувства, то с женщинами проще – они все провожают его взглядом, выворачивая шеи, пока он не скроется из виду. Хэдли известна только одна женщина, на которую его чары не действуют.

Хэдли лежит, уставившись в потолок. Балки напрочь изъедены древоточцем: можно отследить весь путь жучка. Абажуры покачиваются тяжело, хотя состоят из одной бумаги и проволочного каркаса. На туалетном столике поблескивают чужие флаконы с духами. Солнечные лучи набирают силу. Сегодня опять будет жара.

На самом деле Хэдли мечтала сейчас лишь о том, чтобы вновь оказаться в старом холодном Париже, в их маленькой квартирке с въевшимися запахами жарящихся на углях голубей и уборной на первом этаже. Ей так хотелось обратно, в свою тесную кухню и ванную, в которой стены пошли пятнами от сырости. Ей грезилось, будто они снова обедают крутыми яйцами за своим столиком, таким маленьким, что стукаются под ним коленками. Именно за этим самым столом Хэдли сидела, когда подтвердились ее подозрения, что муж крутит роман на стороне. Хватило одной фразы, брошенной сестрой Файф: «Я думаю, что Эрнест и Файф увлечены друг другом».

И все равно Хэдли все отдала бы, чтобы прямо сейчас оказаться в Париже или даже в Сент-Луисе с их пепельно-серым небом и почти ежедневным снегом с дождем… Да где угодно, только не здесь, в лиловом свете восхитительного Антиба, где в саду по ночам с глухим стуком падают спелые апельсины, и утром Хэдли обнаруживает их в траве – разбившиеся и растерзанные муравьями. Вилла окутана цитрусовым запахом. Уже начались комары и мухи.

Хэдли встает, подходит к окну. Если прижаться лбом к стеклу, можно разглядеть окна любовницы. Но ставни закрыты. Маленький Бамби, их с Эрнестом сын, тоже спит внизу, измученный приступами лающего коклюшного кашля, из-за которого они и оказались на этой вилле. Сара Мерфи боялась, что Бамби заразит ее детей. Фицджеральды любезно предложили свою виллу для карантина – хотя никто их не заставлял. И теперь Хэдли бродит по дому, перебирает их прелестные вещицы и в ужасе думает, что ее брак завершится здесь, под чужим семейным кровом.