Высокий мужчина в длинной дублёнке с капюшоном шёл по заснеженному лесу, каждый раз опасливо вдыхая морозно-трескучий воздух, который даже в строго лимитированных дозах мёртвой хваткой вцеплялся в горло своими острыми ледяными когтями, крайне затрудняя дыхание. Иногда уже представлялось, что ещё мгновенье и всё – смерть. В такие критические моменты истощённое нехваткой кислорода и страхом сознание с ужасающими подробностями представляло картину: как, не удержавшись в этот раз, путник вдыхает воздух полной грудью и тут же превращается в громоздкую глыбу льда, которая через мгновение рассыпается на бесчисленные кусочки-льдинки. Льдинки эти, гонимые ветром, разлетаются, отдаляясь друг от друга всё дальше и дальше, отчаявшись когда-либо снова встретиться. Они плачут. Страдают от осознания того, что они, некогда бывшие единым мощным тёплым организмом, теперь – лишь мизерные одинокие частички холода. А вскоре и воспоминания о едином бытии исчезают. Остаётся только неосознанное страдание, тьма, холод вокруг и внутри.
Сопутником высокого мужчины в длинной дублёнке с капюшоном выступал, одетый в не по размеру огромный тулуп, немолодой, худой, высокий, сутулый энергичный мужичок с перманентно бегающими тёмно-коричневыми, почти чёрными, мелкими, блестящими зрачками. Он, напротив, в таких погодных условиях чувствовал себя достаточно комфортно – постоянно болтал, часто курил и даже плевался.
– …а я вот в детдоме рос… да. Старшие, помню, заставляли их обслуживать… носки стирать. Откажешься – в рыло… да, били шибко сильно – синяки аж чёрно-лиловые были, месяцами не сходили… да что синяки – рёбра ломали, черепа пробивали, ёпт…
Тут бывший детдомовец скривился в ностальгической мучительной улыбке и потёр под глазом, унимая фантомную боль от сошедшего десятилетия назад синяка.
– А спросят, говоришь, что упал, а иначе вообще убьют… факт! Ночи боялись – жуть! Судили ночью и казнили. Судья был и адвокат с прокурором… и палач тут же. Как же?! Всё как положено, ёпт… за день надо было бычков набрать тридцать штук, и двадцать копеек… Не принёс – виноват. Всю ночь вместо сна будешь шестерить да получать от всех старших…
Сопутник откашлялся, смачно харкнул и, несколько раз пожевав длинными тонкими губами, продолжил скрипучим звонким голосом:
– Собачка в соседском дворе жила… дворняжка. Отрадой мы её прозвали. На цепи постоянно сидела. Хозяин у неё был… дед такой злобный. Как нажрётся – бьёт её почём зря. Смертным боем бил – сапогами и палкой… по морде, по хребту да по рёбрам. А она бедненькая скулит и преданно так смотрит на него, да хвостом виляет. Мы с ней через забор только обращались. Подкармливали её… старались обязательно за день для неё чего-нибудь стащить. Глаза у неё удивительные были, мы про них говорили – «говорящие глаза». Действительно – смотришь в них и понимаешь, что она хочет сказать: «Как я рада, что вы пришли и принесли мне лакомства, я вас очень люблю. Жалко, что не могу я с вами на улице порезвиться. И хозяина я своего люблю, хоть и бьёт он меня – вы не думайте, он меня любит, несчастный он: сыновей похоронил и старуху свою, вот и мечется душа его». Во, полагаю, душа была у собачонки этой! Мы мечтали выкрасть её у деда, уже подкоп начали было рыть, да не успели: забил он её… Приходим, значить, как-то, а Отрада наша на боку лежит не движется, кровь из пасти… А этот дед, своличь, около неё на коленях стоит и скулит, прямо как она, когда он её дубасил. Видать, от её смерти ему ещё больнее было, чем ей от его побоев… Как же – последнее близкое существо сам загубил. Вот так… А ты зачем к Фатею-то? Захворал что ль?
Не отважившись открыть рот для ответа, высокий мужчина в длинной дублёнке с капюшоном постарался мимикой и жестами объяснить, что он по служебному делу, но, видимо, получилось не очень, потому как сопутник сугубо недоверчиво произнёс:
